Лицо Василия побледнело, нос заострился, глаза сверкали настоящей злобой, будто он боролся с врагом. Он стал похож на хищную птицу, вцепившуюся в свою жертву — штурвал.
«Вот так голубой Василек!» — заулыбался Романовский, казалось, что пригоршни солнечных брызг, прорвавшись сквозь облака, рассыпались в широко открытых глазах командира. Он протянул руку к приборной доске и включил секундомер.
— Будешь фиксировать каждые пять минут и докладывать мне.
— Зачем?
— Нужно!
Нелегко отсчитывать время по секундной стрелке, да еще когда ведешь самолет на одном моторе в мощно-кучевых облаках. Стрелка скачет быстро, минуты надо складывать в уме.
— Пять минут… («Скорей бы догорела эта чертова папироса!»)
— Устал?
— Нет! — Василий открыл форточку и с гримасой отвращения выплюнул окурок. — Десять… Пятнадцать… Двадцать.
— Не надо больше считать.
Пролетели еще немного, и Василий с удивлением заметил, что держит штурвал одной рукой, не чувствуя напряжения. Романовский вынудил его без задержки искурить две папиросы и отвлекаться на подсчет времени, расковал его, снял какие-то путы с рук и мышления, заставил отдавать пилотированию не все силы, а только часть. И этой части хватило для трудного полета. Несмотря на то что от курева его слегка подташнивало, Василий легко управлял машиной: стрелки приборов замерли, держа заданные параметры. Вот стрелка высотомера хотела переместиться на развороте — Василий тронул штурвал, и она покорно осталась на месте. У него появилась душевная ясность, словно в погожий день, когда из кабины видно на много километров.
— А ты ведь не петух! — тепло сказал Романовский и положил руку на штурвал. — Дай я!
Василий выпустил управление и впервые за время поле та посмотрел на командира. И удивился: Романовский не вел самолет, не боролся с машиной при отказе двигателя, но лицо его казалось усталым, на бровях блестели капельки пота… Василий ладонью вытер свой мокрый лоб.
— Спасибо, Борис Николаевич!
— Не за что, Вася. Бери карту, выходим на визуальный полет.
Когда они вернулись на аэродром и зарулили на стоянку, Василий сошел на землю и, вытянувшись по-курсантски, приложил руку к козырьку фуражки:
— Товарищ командир, разрешите получить замечания? Романовский подал руку.
— Поздравляю! Теперь ты настоящий рабочий. Василий смотрел недоуменно.
— Да, да. Его Величество Рабочий. Разве, придя из школы в авиаотряд, ты не писал в анкете: социальное положение — рабочий?
Василий рассмеялся неожиданно звонко, заливисто.
— А знаете, Борис Николаевич, я всем девушкам говорил, что я летчик, именно летчик, не хуже Чкалова!
— И верили?
— Еще бы! А скажи — рабочий, не поверят!
— Пожалуй, не поверят.
— Ну и черт с ними! — Василий махнул рукой и уже скупо, с достоинством улыбнулся.
Это была улыбка снова нашедшего себя, поверившего в свои силы человека, в котором воскресли радужные мечты и любовь к опасной, трудной работе.
«Вася Туманов удивился, когда я напомнил, что по социальному положению он рабочий. А правильно ли в Аэрофлоте заполняют эту графу? Создают ли пилоты материальные ценности, как это делают рабочие заводов и фабрик?
Рабочий часового завода, например, из деталей, сделанных кузнецом-штамповщиком, токарем, гранильщиком, собирает новую материальную ценность — часы. Они помогают нам контролировать время. В наш век Время особенно бесценно.
Как создать запас, избыток времени — вечная проблема для человечества. В решение этой задачи внесла свою лепту авиация. Она стала покорять расстояния, а значит, и время.
Пилоты внесли в жизнь новый качественный термин — «перелет».
Крылья санитарной авиации выигрывают минуты, секунды у смерти, и сохраняется жизнь человека для многих лет плодотворного труда. Приборы, установленные на вертолетах, сквозь чащобу тайги высматривают алмазные залежи, под болотами Самотлора видят нефть — люди берут эти ценности, и промышленность делает скачок во времени. Время материализуется в гигантских электростанциях, оросительных каналах, космических кораблях и межпланетных станциях. На его избытке расцветают литература и искусство, повышается культура народа.
Так Вася рабочий или нет? Рабочий. Он создает для людей бесценную частицу материальной ценности — Время, а вернее, возмещает вечный недостаток его…
Эти мысли, пожалуй, могут быть отправными для большой статьи. Тороплюсь, записываю, и почему- то из головы не выходят слова Семена Пробкина, что наши рты иногда походят на приборы для вещания прописных истин, — это заставляет за каждым словом лезть в свою душу и чувствовать, как еще мало заполнен твой жизненный сундучок…»
После полета, присев в пустой курилке, Романовский заполнил мелким почерком два листа в блокноте и поспешил к автобусной остановке, чтобы в город попасть к обеденному перерыву.
Романовский шел по Советской улице, поглядывая на номера, домов. Вот нужный номер. Открыв покосившуюся скрипучую калитку, вошел во двор. Дворик чистый, посыпанный песком, в середине большая клумба, засаженная красно-бархатными цветами. Вокруг нее разноцветные скамейки, вкопанные ножками в землю. На одной из них девочка.
— Ты не подскажешь, где квартира восемь?
Девочка указала кивком.
Романовский поднялся по шаткой деревянной лестнице на второй этаж. Постучался в обитую серенькой рогожкой дверь. Открыла женщина лет сорока. Черты лица мягкие, румяная, черная коса уложена на затылке. Испачканные мукой руки она держала перед собой, оберегая цветастый яркий сарафан. В комнате стоял запах свежеиспеченного хлеба.
— Добрый день! Вы Анна Родионовна?
— Да, я.
— Вы работали в дни войны на эвакопункте детприемника?
Женщина непроизвольно поправила волосы, чуть выбелив их мукой.
— А в чем, собственно, дело?
— Извините за вторжение, Анна Родионовна. Меня направили из горотдела милиции. Да нет, ничего особенного! Только несколько вопросов в частном порядке. Давайте познакомимся: Романовский Борис Николаевич.
— Проходите в комнату.
Через несколько минут они пили чай с горячими пирож ками и неторопливо беседовали.
— Да, Борис Николаевич, я хорошо помню то время. Разве можно забыть? Детей привозили в холодных вагонах и на открытых автомашинах. Они уже не плакали. Они выплакали все… Были, много было из Ленинграда. Без волнения мы на них не могли смотреть! Ужас!
— Как определяли имя, фамилию ребенка?
— Если группа доезжала без особых приключений, у сопровождающих были списки.
— А самые маленькие?
— Некоторым в одежду вшивались пластмассовые солдатские патрончики. В них все данные. У других бирочки на шее, на запястьях. Но попадались и безымянные. Ведь в такой ужасной дороге терялись не только бирочки…
— И много безымянных?
