полный кавалер ордена Славы
РОМАНОВА
Екатерина Михайловна
13.1.1925—7.5.1944
СЛАВА ГЕРОЯМ, ПОГИБШИМ
ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ СОВЕТСКОЙ
ЗЕМЛИ!
Романовский снял фуражку, наклонился и увидел у подножия свежие полевые цветы. Рядом положил свой букет роз и тут только на плоском сером камне заметил еще одну надпись:
ПАМЯТЬ О МЕРТВЫХ — В ДЕЛАХ ЖИВЫХ.
«Спасибо, Василий Тимофеевич!» — тепло подумал о генерале.
Долго стоял Романовский у обелиска и смотрел на не большую нишу, предназначенную для портрета Кати. В этой нише, как на экране, он видел Катю, видел товарищей, видел памятные эпизоды войны. Они проходили в его сознании неторопливой чередой. Он даже вспомнил мокроносого щенка, встречавшего их, молодых летчиков, на аэродроме первым. Катя любила и баловала ласкового пса. Не смог вырасти щенок. Сгорел в самолете! Сжалось сердце, когда возник образ сбитого Ивана Дроботова, и начало биться толчками, радостно, когда рядом вставала девушка в тяжелом летном комбинезоне… Потом снова бои, белые облака в темной нише, облака, растрепанные крыльями истребителей, приглушенные радиоголоса друзей, шум лесов и шум моторов, и снова… Катя.
Романовский очнулся, увидел руки около цветов. Повернулся. Его букет заботливо поправляла глазастая девчонка. Рядом стояли и смотрели на него два мальчика в алых галстуках. Девочка спросила:
— Вы ее знали, дядя?
— Да, курносая.
— А почему портрета нет на могилке? А почему вы плачете, дядя!
— Ты конфузишь меня, говорунья. Просто пыль попала в глаза… Портрет скоро будет. Проводите меня до машины, ребята, — попросил Романовский и положил руку на остренькое плечо девочки.
Пионеры отдали салют памятнику и пошли за Романовским.
— Дядя, наша школа имени Екатерины Романовой. Вы не могли бы рассказать о ней? — спросил один.
Романовский остановился. Школа имени… Так и должно быть. Память о мертвых — в делах живых.
— У меня скоро отпуск. Я приеду, ребята. Обязательно приеду!
— Мы ждем вас! — сказал второй мальчик.
Шофер захлопнул капот машины. «Волга» потихоньку тронулась с места.
— До свидания, курносая! До свидания, мальчики!
В этот же день Романовский прилетел в Москву. Генерал Смирнов открыл дверь, снял с гостя фуражку и, взяв за руку, ввел в квартиру. В пижаме, с домашней трубкой в зубах, в шлепанцах, довольно потрепанных, он побежал на кухню, оставив гостя среди зала.
— Ты там располагайся без стеснения, — донеслось сквозь грохот посуды. — Мои еще на даче, я только с работы, так что мы с тобой по-холостяцки что-нибудь сварганим. Сильно есть хочешь?
Романовский встал в дверях кухни, упершись ладонями в косяки.
— Предельно сыт, Василий Тимофеевич.
— Перекусить все равно заставлю. Вот селедочка разделана… А? Может, тут и приземлимся? А? — Смирнов показал на кухонный столик.
— Все равно.
— Мой кабинет в основном тут. Гоняет старуха из комнат, не терпит табачища.
Трубка в зубах хозяина беспрестанно чадила, и в небольшой кухоньке уже стоял голубой туман с запахом табака «Флотский».
— Был?
Романовский кивнул.
— Порядок? Не ломают памятник? Надо бы фотографию вставить.
— У меня есть. Скопирую на фаянс и отвезу.
— Ну-ну… А как дела в Саратове? Все воюете?.. Про партсобрание слышал. Не чересчур?
— По-моему, в норме. Народ решил. Миша Корот привет вам передает. В отпуск ушел: скоро дедом станет, так чтоб подготовиться. Он, наверное, останется комэском. Во всяком случае, Аракелян — за.
— Умница ваш горбоносый Аракелян, — проговорил Смирнов. — За Корота надо драться и воспитывать не словами, а по щекам бить, чтобы опомнился. Поставь такого вне работы — захиреет… Знаешь, что ваш командир отряда здесь, в Москве? — спросил Смирнов и взялся за трубку. — Чай будешь? Закипает.
— Если можно, покрепче.
— Разбирали Терепченко на коллегии. Перцу дали… Сладкий или вприкуску? Вон та курица и есть сахарница. Сыпь больше! — Выпустив клубы дыма, Смирнов продолжал: — Все-таки будет Терепченко работать у вас. Приняли во внимание долголетнюю службу, а главное, по-моему, то, что ему до пенсии полгода. Он там себе должность инструктора на тренажере поприжал… Спесь, конечно, сбили, постругали как следует. А твоего Аракеляна заберем в центральный аппарат.
— В общем все так, как желал Терепченко! Выходит, зря нервы трепали, укорачивали себе жизнь и другим. Все как в песок…
— Тут ты опять скользишь. Аракеляны нужны не только в вашем отряде, понял? — многозначительно поднял палец Смирнов и ворчливо добавил — Горячитесь вы очень, молодежь, поперед батьки в пекло любите лезть и ломаете то, что выпрямлять надо. Вот и ты… твоя фигура выглядела на коллегии не ахти как! Пришлось заступаться… Да ладно, капну я, пожалуй, в чаек коньячку, люблю этот грешный напиток. В Испании французы избаловали.
Отложив трубку так, что мундштук ее попал в селедку, Смирнов маленькими глотками выпил чай, снова набил трубку и уселся поудобнее.
— Теперь, Боря «об Ивановом сыне. Где, как, чего, какие документы? Сталкиваюсь с таким делом впервые, и давай-ка обмозгуем не торопясь.
Романовский вынул из кармана, передал Смирнову фотографию и медальон.
— И это все?
— Еще было два письма, в которых говорилось, что на фотографии не сын Дроботова, что он погиб и захоронен в поселке Свирь.
— Тогда чего же ты хочешь, не понимаю?!
Романовский встал и распахнул настежь окно. Трубочный дым потянулся на улицу, путаясь в листьях каштана, шумевшего у подоконника. Старый каштан лысел: порывистый осенний ветер вырывал из его буйной шевелюры пожухлые листья.
— Чего ты хочешь, Борис?
— Скажите: взрослые усыновляют детей?
— Ну?
— Они выбирают себе ребенка, а почему бы ребенку не выбрать из них отца?
— Ну-ну… Теперь вспоминаю твое письмо и мысль, которую назвал неэтичной. Ты хочешь Пробкину подарить отца, а именно Ивана Дроботова?
— Память о нем хочу безраздельно отдать Семену!
— Не много ли мы на себя возьмем, Боря? — в сомнений вымолвил Смирнов. — Есть ли у нас такое право? Я уж не говорю о законном — моральное право?
— Есть!.. Семена тяготит безотцовщина. Я… сироты знают какой это груз. Майор Дроботов хотел, чтобы сын остался жив, вырос Человеком и продолжил его дело. Сейчас Семен живет вполсилы. Таким
