предела.
— От момента преступления до вынесения приговора проходит не больше двух суток. Вспомни, что ты делал в этот срок.
— Ничего особенного, — Николай почесал затылок. — Все как обычно…
— Нет уж, давай вспоминай, — Септимус сурово нахмурился.
— Может быть, вы скажете, за что вы сюда попали? — заискивающе спросил Николай. — Тогда мне легче будет понять, что сотворил я сам…
— То, что я сделал… — глаза старика, необычно яркие и чистые, слегка затуманились, по лицу его пробежала гримаса боли, — …Нет! Каждый должен осознать свой грех сам! Перечисли, что плохого ты сделал в последние дни обычной жизни, и я скажу, в чем твоя вина.
— Ладно, — уныло промолвил Николай и принялся загибать пальцы. — Ну, жене изменил…
— Это ерунда, — махнул рукой Септимус, — хотя в моем мире тебя бы побили камнями.
— Да? — Николай вздрогнул. — Еще взятку дал.
— Это все делают. Чего еще?
— Ну, обманул партнеров по… торговле, — неохотно сказал Николай.
— Тоже не годится, — старик пожал плечами. — Еще?
— Бомжа машиной… повозкой слегка придавил, — после некоторых раздумий сказал Николай, — а потом смылся. Но он жив остался, это точно!
— Даже если бы он умер, этого было бы мало, — Септимус отложил в сторону блюдо с виноградом. Похоже, что беседа увлекла его всерьез. — Вспоминай!
— Против закона ничего более не делал! — горячо воскликнул Николай.
— Закон придуман людьми, — наставительно сообщил старик, подняв палец, — сюда же ты попал по приговору Суда Высшего, можно даже сказать — божественного! Что ты сделал не противозаконного, а просто плохого?
— А, — несколько недоуменно кивнул Николай. — Так, про измену уже говорил… Сына выпорол.
Септимус покачал головой.
— Отказал в просьбе просто так, по дурости…
— Нет, опять не годится, — вздохнул обладатель роскошной бороды. — Давай тогда вспоминай все события, и по порядку. Рано или поздно наткнемся на нужное…
Николай вздохнул и принялся перечислять. Первый день был разобран по минутам, и он взялся за второй, начавшийся с наезда на старого алкаша. При каждом новом поступке Септимус качал головой, и Николай переходил к следующему. Мысли от напряжения путались, вспоминать становилось все сложнее.
— … с художником поговорил, — сказал он медленно, — картины его обругал. А потом…
— Стоп! — неожиданно прервал его Септимус. — А теперь — подробно, как ты с ним разговаривал!
Недоумевающий Николай пересказал короткую беседу у Художественного музея.
— Все ясно, — качая головой, сказал Септимус. — Вот за это ты тут и сидишь!
— За это? — вяло возмутился бывший предприниматель. — Это же ерунда! Меня никто за это не осудит, ну не понравились мне его картины, и что? Я же его не ударил даже!
— Ты сделал много хуже, чем ударил, — лицо Септимуса стало строгим и печальным. — Я даже могу сказать тебе, как сложится судьба этого юноши. Он бросит рисовать, пойдет в торговцы и всю жизнь посвятит тому, что будет зарабатывать деньги!
Николай слушал, как завороженный.
— Он будет, может быть доволен такой жизнью, но больше никогда не будет творить. А творца убил в нем ты, собственным неосторожным словом!
— Ну и… — Николай судорожно сглотнул, пытаясь собраться с мыслями.
— Не перебивай, я не закончил, — поднял руку Септимус. — Лучше бы ты убил его самого, так как в этом случае ты погубил бы лишь тварную материю, тело, рожденное другим человеком. Ты же загубил то, что в человеке от Бога, и тем самым убил самого Бога, его маленькую частичку!
Наступила тишина. Хозяин камеры сидел, насупившись, точно старый ворон, и синие глаза его были полны печали. Мягко потрескивали в очаге поленья.
— И за это я буду наказан? — осмыслив услышанное, спросил Николай.
— Ты уже наказан, — жестко ответил Септимус.
— Чем же? Меня кормят, трудиться не заставляют, — Николай картинно удивился. — Мне даже не холодно, да и одиночество, судя по всему, не грозит.
— Все верно, — старик улыбнулся, но в глазах его мелькнуло выражение, заставившее Николая вздрогнуть. — Но это все было бы слишком легко. Узник, которого мучают холодом, голодом или одиночеством, может подумать, что это и есть наказание, и на этом успокоиться. Он даже научится находить счастье в собственных страданиях. Ты будешь сыт, здоров, время от времени твоя камера будет соединяться с камерами других узников, но покинуть ее ты не сможешь. И скоро такая жизнь перестанет радовать тебя. А когда-нибудь потом ты поймешь, что именно совершил, и осознание того, что преступление не исправишь, поселится внутри тебя, точно червяк в яблоке. Ведь только внутренняя боль бывает истинной. Именно она и станет твоим наказанием…
— Не может быть, — прошептал Николай.
— Может, — кивнул Септимус. — На первый взгляд все выглядит не так страшно, но поверь мне, уж лучше бы я мерз в вонючей камере, голодая и кормя блох, чем жил бы все эти годы в этой роскошной тюрьме…
Он с тоской оглядел помещение.
— И что же мне делать? — спросил Николай. До боли в сердце хотелось пожалеть себя, бедного и несчастного, несправедливо лишенного свободы, но с холодной отчетливостью понял вдруг бывший предприниматель — не поможет.
— Жить, — пожал плечами Септимус. — Время от времени будешь общаться с другими узниками. Если захочешь — придумай себе занятие. Я вот пишу историю собственного мира…
Старик махнул рукой в сторону стола, заваленного свитками.
— Я понял, — убито пробормотал Николай, — пойду, пожалуй.
— Иди, — вздохнул Септимус, — если будет на то ее воля, то еще увидимся!
— Увидимся, — кивнул Николай и шагнул в полумрак прохода.
Когда Николай проснулся на следующее «утро», то в стене, напротив кровати, зияло овальное отверстие, в котором была видна знакомая белесая пленка. Узника приглашали в гости, но уже не к Септимусу. Книжный шкаф за время сна вырос чуть не вдвое. Из его чрева заманчиво поблескивали золоченые переплеты незнакомых книг.
Вздохнув, Николай сбросил одеяло и принялся одеваться.
Он был в тюрьме. Предстояло учиться жить заново.
Процесс познания
…В памяти сами собой всплыли слова предполетного задания «Планета класса Ж1, необходимо определить возможность добычи полезных ископаемых». Для планетарного геолога, каковым Игорь и являлся, это означает две недели скуки…
Посадка вышла жесткой. Игоря подбросило, а приборы в рубке задребезжали на разные голоса. Кряхтя и морщась, он расстегнул ремни и выбрался из компенсационного кресла. За иллюминатором вместо надоевшей за последние дни черноты космоса виднелась серая равнина, холмами убегающая за горизонт. Над ее убогим великолепием нависало низкое белесое небо с небрежно прилепленным желтым кружком светила.
Черные вялые пучки, торчащие из-под камней, представляли собой, должно быть, местные растения.
