– Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у нее весьма поэтичное – Эрмитадора Гопс, – ответил за девицу Енох. – Кстати, уж не приходитесь ли родней барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?
– В некотором смысле дочь...
– Вот это дела! – присвистнул Енох. – Да как же это угораздило тебя, баронессу, и в публичные девки?! Возможно ли?
– Какие мы все чистенькие! Протестую, в нашей демимперии всякий труд почетен, так что я вполне могу пожаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.
– Да-с, тут девица права, – чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.
– Достали вы меня своей правотой! – разозлился Енох. – Давай, вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали! – махнул он водителю. – Я только еще по маленькой с коллегами пропущу. Гопс, за старшего и отвечаешь за экипировку экипажа!
– Щассс! – послышался звонкий ответ, что, по всей видимости, должно было означать: «Слушаюсь, сэр!»
Проводов отчаянного смельчака не получилось, народ в основном пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и только самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного ненасытными желудками праздничного стола.
– Итак, господа! – скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. – Прошу отметить необычность этого веселого и печального события...
– Казик, – прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив общему взору обнаженную девицу, – мне холодно, скучно, и вообще я хочу к тебе! – нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено именовать представительниц самой древней профессии.
– Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, боевого товарища в плен к злым бандюганам.
– О, Всевышний! Простите, господа, я сейчас! – Дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вынырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из черного хиджаба и тонкого черного шнурка вокруг тронутой полнотой талии. – Я готова скорбеть с вами, со всеми вместе – или с каждым в отдельности.
Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек замордованный собственным гаремом, а потому на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.
– Пусть ее тело будет как поминальная свеча нашей скорби.
– Минуточку, господа, – вмешался в разговор Енох. – Что все это значит? Вы что это, хоронить меня собрались?
– Ну зачем же так, любезнейший коллега, – полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек. – Не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу – хоронить!
Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось да и ехать расхотелось, но отменить поездку было уже невозможно – труса он никогда не праздновал.
– Енох Минович, не огорчайся, ежели тебя зацапают хакосы, говори, что ты мой друг, – заметив смущение Понт-Колотийского, хлопнул его по плечу Бек. – И, считай, приличный прием обеспечен...
– А если люди Макуты-бея – отдайте-с вот это рекомендательное письмо-с, – протягивая клочок бумаги, как бы извиняясь, сказал Юнус Маодзедунович. – В его бандах много людей из наших уделов, даже родня моя кое-какая имеется.
– Командир! Какого хрена мы здесь торчим? Луна уже скоро на закат упрет!
Высокое собрание вместе со «скорбной свечой» повернулось к входу. На пороге стояла Эрмитадора Гопс в полуоткрытом, облегающем ее недурную фигуру камуфляжном комбинезоне, с помповым ружьем в руках.
Все, включая саму Гопс, дружно заржали и, прихватив бутылки, подались вон.
Улицы уснувшей столицы окуема жили своей ночной жизнью, и чтобы ее описать, надо на этих улицах родиться, прожить и состариться, хотя до старости уличные обитатели доживают редко. Объезжая спящих прямо на проезжей части верблюдов и погонщиков, временами отбиваясь от подвыпивших, с пустыми карманами и желудками жриц свободы, они без особых приключений выбрались из города и, уладив все формальности со стражами городских врат, вскоре уже тряслись по укатанной лунным светом дороге.
Пока Енох и Гопс с диким сопением и другими замысловатыми звуками удовлетворяли друг друга на заднем сиденье, Берия с тоской думал о своей незавидной доле господского водилы. Куда ни поверни эту долю, все в ней как-то не так, а оттого тяжелая зависть всплывала в его душе, как дохлая вонючая рыбина. Вечно недовольного всем и вся, его грела, пожалуй, лишь одна мысль – он в точности знал, чем закончится их сегодняшняя езда. Берию беспокоило одно: каким еще бандитам городские стражники продали информацию об их безрассудстве. Поэтому проехав километров сто пятьдесят относительно спокойно и лишь раза два стрельнув по какой-то придорожной шпане, он свернул с основной дороги Е-52 на хорошо укатанный проселок, по нему до родного удела было намного короче, да и уверенность была, что чужие не отберут обещанного ему барыша. А что делать, всяк выживает как умеет! Родной дядя Берии подрабатывал ночами в банде Сар-мэна, человека вспыльчивого и скорого на расправу, но потомственного, известного своей смелостью атамана. Берия уговорился с родичем, что выведет машину к Рябому яру.
– Минович, ты смотри, возница катит твое высокопревосходительство прямо в банду, уже и с дорожки свернул! – подала голос Эрмитадора.
«Вот сука, погодь, доедем до места, я тебя на халявку попользую!» – разозлился Берия, а вслух сказал:
– Ты это, языком в правильном направлении работай, а я уж как-нибудь с дорогой сам разберусь. С энтого свертка до дому, Енох Минович, километров на тридцать ближе, да и Бурчал-урочище минем, где хакосы всяку ночь шьются, а далее, километров через пятьдесят, на Каменистой гряде сидят узкоглазые уйсуры! Вы ее не слухайте, еще не ведомо, на кого она всамделешно пашет.
– Берия! Прекратить в подобном тоне говорить о женщине, тем более баронессе! – незло одернул Енох подчиненного. – Эрми, голуба, может, ты и в самом деле сдала нас каким-нибудь ушкуйникам, а?
– Не, я не по этой части, – вывесив голые ноги в окно и прихлебывая из бутылки, беззаботно ответила девица. – Гопс-Шумейко никогда ни на кого не стучали, разве что по велению сердца. Смотри, какая ночь, в такую ночь и в плен сдаваться не страшно...
– А почему это? – с ленцой и явно засыпая, спросил Енох.
– А мы уже все в плену этой всесильной луны. Енох, ты слышал, в твоем уделе какой-то старец объявился, вещает о старых богах... А, Енох?
Но удовлетворенный искатель титулов безмятежно засопел, и ему приснился все тот же странный сон, который так неожиданно свалился на него прямо посреди совещания.
10.
Заседание ложи «Северная маслина южно-шанхайского ритуала» было объявлено открытым. Едва отзвучал стук молотка мастера, как на небольшую кафедру, украшенную человеческим черепом и бархатным платом с державным гербом, двуглавым медведем и традиционной братской символикой, взошел Генерал-Наместник. Одет он был по-смешному: в допотопные розовые панталоны, высокие белые чулки и расшитый золотом камзол, на шее болтался обрывок украшенной бриллиантами веревки, а ноги были обуты в старинные башмаки, востребованные им из местного музея декабристов исключительно ради сохранения преемственности.
К слову сказать, и остальные братья обряжены были под стать докладчику, но каждый имел хоть малую, а все же отличность. Так, скажем, у Воробейчикова, при всей смехотворности его музейного одеяния, к братскому фартуку были приторочены орденские планки, у мастера ложи на веревочной петле, своеобразном прообразе нашего галстука, висели, словно тля на стебельке сочной травинки, миниатюрные панагии, наперсные кресты и херувимы, у окружного прокурора была своя символика, у жандармов – своя, и
