знаешь…
- Говори же, Зорба, что?
- Это странно, хозяин… Это очень странно, это сбивает меня с толку. Эти бесчестные поступки, воровство, резня, которыми мы занимались, восставшие, всё это привело на Крит принца Георга. Пришла свобода! Старик смотрел на меня, вытаращив в замешательстве глаза:
- Это какой-то заколдованный круг, - пробормотал он, - какая-то дьявольщина! Для того чтобы освобождение пришло в этот мир, нужно столько убийств и бесчинств? Если я выстрою перед тобой ряд всех этих преступлений, у тебя волосы встанут дыбом. Тем не менее, в результате всего этого что, по-твоему, было? Свобода! Вместо того чтобы направить в нас молнии, испепелить нас, Бог даровал нам свободу! В этом я ничего не могу понять.
Зорба смотрел на меня, будто призывая на помощь. Чувствовалось, что эта проблема его очень волновала, и он никак не мог постичь её.
- А ты, хозяин, понимаешь? - спросил он с тревогой.
А что тут понимать? Что ему ответить? Сказать, что того, кого мы называли Богом, не существует, что убийство или злодейские поступки необходимы в борьбе за освобождение мира?
Я силился найти для Зорбы другие, более простые выражения:
- Цветок же прорастает и расцветает на навозной куче и помоях? Представь себе, что навоз и помои - это человек, а цветок - свобода.
- Ну, а семечко? - вопросил Зорба, ударяя кулаком по столу. - Для того чтобы пророс и развился цветок, нужно семя. Кто же посеял такое семя в наши грязные внутренности? И почему из этого семени не развивается цветок добра и справедливости, а ему нужны кровь и отбросы?
Я покачал головой.
- Этого я не знаю.
- А кто это может знать?
- Никто.
- Но тогда, - вскричал Зорба, дико озираясь, - что ты хочешь, чтобы я делал с пароходами, машинами и воротничками, запонками?
Два-три измученных путешествием пассажира, пившие кофе за соседним столиком, оживились. Они почуяли ссору и навострили уши.
Это не понравилось Зорбе, и он утихомирился.
- Оставим это, - сказал он. - Когда я об этом думаю, мне хочется изломать всё, что попадёт под руку: стул, лампу, или разбить свою голову о стену. Ну, а дальше, куда это меня приведёт? Чёрт бы меня побрал! Я заплачу за разбитые горшки или пойду к аптекарю, и он перевяжет мне голову. А если Господь Бог существует, что тогда? Тогда ещё хуже, считай, что ты погиб. Он, должно быть, смотрит на меня сверху и содрогается. - Зорба резко махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху.
- Покончим, наконец, с этим! - проговорил он с раздражением. - Я хотел тебе сказать вот что: когда королевское судно, украшенное флагами, прибыло, и начали стрелять из пушек, а принц ступил ногой на землю Крита… Видел ли ты когда-нибудь, как всё население от мала до велика сходит с ума от ощущения собственной свободы? Нет? Тогда, мой бедный хозяин, ты родился слепым, слепым и умрёшь. Я же, проживи хоть тысячу лет, даже если от меня останется лишь небольшой комочек живого тела, я никогда не забуду то, что видел в тот день. И если бы люди могли выбирать рай на небесах по своему вкусу - а так это и должно совершаться - я бы сказал тогда доброму Господу Богу: «Господь, пусть раем для меня будет Крит, украшенный миртом и флагами, и да продолжится в веках та минута, когда принц Георг ступил ногой на землю Крита. Этого мне было бы достаточно».
Зорба вновь замолчал. Он подкрутил свои усы, наполнил стакан до краёв холодной водой и выпил, не отрываясь.
- Что же произошло на Крите, Зорба? Расскажи!
- Чего тут разглагольствовать! - сказал Зорба с некоторым раздражением. - Я же тебе говорил, что мир этот сложен, а человек не что иное, как большая скотина.
Большая скотина и великий Господь. Один негодяй из числа восставших, он пришёл из Македонии вместе со мной, его звали Йоргой, бандит с большой дороги, свинья зловонная, так вот он плакал. «Чего же ты плачешь, Йорга, будь ты проклят? - говорю я ему, а у самого слёзы в три ручья текут. - Почему ты плачешь, свинья ты этакая?» Так он бросается меня обнимать и скулит, как ребёнок. Потом этот скряга вытаскивает кошель, высыпает себе на колени золотые монеты, наворованные у турок, и бросает их в воздух целыми пригоршнями. Ты понимаешь теперь, хозяин, что такое свобода!
Я встал и поднялся на палубу, подставив лицо резким порывам морского ветра.
«Вот что такое свобода, - думал я. - Иметь страсть, собирать золотые монеты, а потом вдруг забыть всё и выбросить своё богатство на ветер. Освободиться от одной страсти, чтобы покориться другой, более достойной. Но разве не является всё это своего рода рабством? Посвятить себя идее во имя своего племени, во имя Бога? Что же, чем выше занимает положение хозяин, тем длиннее становится верёвка раба? В этом случае он может резвиться и играть на более просторной арене и умереть, так и не почувствовав верёвку. Может быть, это называют свободой?»
К концу дня мы высадились на песчаном берегу. Белый песок, словно просеянный сквозь тончайшее сито, олеандры ещё в цвету, фиговые деревья, цератонии и дальше справа низкий серый холм без единого деревца, похожий на лицо лежащей навзничь женщины, чья шея исполосована тёмно-коричневыми жилами лигнита.
Дул осенний ветер. Медленно проплывали рваные облака, накрывая ползущей тенью землю. Другие облака угрожающе поднимались в небо. Солнце то сверкало, то вновь скрывалось, и лик земли то ярко освещался, то снова темнел, словно живое взволнованное лицо.
Я остановился на минуту на песке и осмотрелся. Предо мной простиралось священное уединение, - печальное, чарующее, как пустыня. Буддийская поэма отторглась от земли и проникла в самые глубины моего существа. «Когда же, наконец, останусь я в одиночестве, без товарищей, без радости и печали, с одной только святой уверенностью, что всё вокруг не что иное, как сон? Когда же одетый в рубище, не имея желаний, уединюсь я, счастливый, в горах? Когда же без страха видя, что тело моё - болезнь и преступление, старость и смерть - я, свободный, преисполненный радости, укроюсь в лесу? Когда? Когда же? Когда?»
Подошёл Зорба со своей сантури в руках.
- Вот он, лигнит! - сказал я, чтобы скрыть волнение, и указал в сторону холма с лицом женщины. Но Зорба нахмурил брови, не повернув головы:
- Потом, сейчас не время, хозяин, - сказал он, - надо сначала, чтобы земля остановилась. Она ещё качается, черт бы её побрал, она качается, шлюха, наподобие палубы корабля. Пойдём быстрее в деревню. И он двинулся большими шагами вперёд. Двое босоногих мальчишек, загорелых, похожих на маленьких феллахов, подбежали и ухватились за чемоданы. Толстый таможенник с голубыми глазами курил наргиле в сарае, служившем конторой. Он искоса посмотрел на нас, перевёл отрешённый взгляд на чемоданы и слегка шевельнулся на стуле, словно хотел встать, но у него на это не хватило решимости.
- Добро пожаловать! - сказал он, будто в полусне, медленно приподняв мундштук своего наргиле. Один из мальчишек подошёл ко мне и подмигнул чёрными, как маслины, глазами:
- Он не с Крита! - сказал он насмешливо. - Ишь, лентяй какой!
- А что, жители Крита - не лентяи?
- Они тоже лентяи… они тоже… - ответил маленький критянин, - но не такие.
- Деревня далеко?
- Да вот она! Рядом совсем! За садами, в лощине. Хорошая деревня, господин. Земля обетованная. Есть цератонии, фасоль, горох, оливковое масло, вино. А там, дальше, растут огурцы и дыни, самые скороспелые на Крите. Это всё от африканского ветра, господин, их так и распирает. Когда спишь в огороде, то слышно, как они потрескивают: крак! крак! и созревают за одну ночь.
Зорба шёл впереди, забирая немного в сторону. У него до сих пор кружилась голова.
- Смелее, Зорба! - крикнул я ему. - Мы выкарабкались, не бойся теперь!
Мы шли быстро. Земля была вперемешку с песком и ракушками. Время от времени попадались тамариск, дикий инжир, кустик тростника, горький одуванчик. Парило. Облака спускались всё ниже, ветер
