— Какое еще средство, лицемеры и фарисеи? — прошипел Фома. — Давайте поговорим начистоту, и нечего тут краснеть: мы открыли дело, вложили в него все наши денежки. Да, это торговля и нечего пялиться на меня со злостью! Мы занимались торговлей: ты — мне, я — тебе. Я отдал свой товар — гребни, катушки, зеркальца, чтобы получить взамен Царство Небесное. И вы поступили точно так же: кто отдал челн, кто — овец, кто — покой, а теперь все труды пошли насмарку, мы разорились, все наше добро пошло к дьяволу, а теперь смотрите, как бы и саму жизнь не потерять! Что тут еще скажешь? Спасайся, кто может!
— Правильно! — воскликнули Филипп и Нафанаил. — Спасайся кто может!
Петр встревоженно посмотрел на Матфея, который сидел в стороне, наставив свои огромные уши, не издавая ни звука.
— Ради Бога, Матфей, не записывай этого: лучше прикинься глухим, не выставляй нас посмешищем на веки вечные!
— Успокойся, — ответил Матфей, — я свое дело знаю. Много я вижу, много слышу, но отбираю то, что нужно. Единственное, о чем я вас прошу, — для своей же пользы примите какое-нибудь благородное решение, покажите себя молодцами, чтобы я мог написать об этом и прославить вас, бедняги. Вы ведь апостолы, а это дело нешутейное!
Тут дверь распахнулась от удара ногой, и в таверну вошел Симон Киреняин. Одежда на нем была изорвана, лицо и грудь залиты кровью, правый глаз вспух и слезился. Он ругался и рычал. Сбросив с тела остававшиеся на нем лохмотья, Симон погрузил голову в кадку, где ополаскивал от вина стаканы, схватил полотенце, вытер верхнюю половину тела, не переставая при этом рычать и плеваться. Затем он подставил рот под кран бочки, выпил, услышал за бочками шум, заглянул туда, увидел сгрудившихся в кучу учеников и разозлился.
— Тьфу, чтоб вам пропасть, шкуры негодные! — закричал Симон. — Так вот бросают в беде своего предводителя, так вот бегут с поля битвы, негодные галилеяне, негодные самаритяне, ничтожества!
— Души наши хотели, Симон, — ответил Петр, — души наши хотели, одному Богу известно как, да вот тела…
— Пропади ты пропадом, болтун! При чем здесь тело, если душа хочет! Все становится душой: и палица в руке, и одежда на теле, и камень под ногой — все, все. Вот, смотрите, трусы, тело мое все в синяках, одежда превратилась в лохмотья, а глаза готовы вытечь! А почему? Чтоб вам пропасть, негодные ученички! Да потому, что я вступился за вашего Учителя, вышел один на один со всем народом — я, хозяин таверны, презренный Киренянин! А почему я это сделал? Потому что верил, что он Мессия, который на следующий день сделает меня — вертким да могучим? Нет, совсем не потому! Потому что было задето мое самолюбие — будь оно неладно — и я в том не раскаиваюсь!
Он ходил туда-сюда, пиная скамьи, плевался и извергал ругательства. Матфей сидел как на иголках — ему хотелось узнать, что произошло у Каиафы, у Пилата, что сказал Учитель, что кричал народ, чтобы занести все на страницы рукописи.
— Если ты веруешь в Бога, брат мой Симон, — сказал он, — успокойся и расскажи нам, что произошло: как, когда и где, и сказал ли какое слово Учитель.
Конечно же, сказал! — отозвался Симон. — «Да будьте вы неладны, ученики!» — вот что он сказал, записывай! Что ты на меня уставился? Возьми тростинку и пиши: «Будьте вы неладны!»
Плач раздался за бочками, Иоанн с визгом катался по полу, а Петр бился головой о стену.
— Если ты веруешь в Бога, Симон, — снова взмолился Матфей, — расскажи нам всю правду, чтобы я записал все, как было. Разве ты не понимаешь, что от слов твоих зависят теперь судьбы мира?
Петр еще раз ударился головой о стену.
— Не отчаивайся, Петр, — сказал хозяин таверны. — Я сейчас скажу тебе, что нужно сделать, чтобы прославиться на века. Слушай! Сейчас его будут вести здесь, я уже слышу шум. Встань, распахни бесстрашно дверь, возьми у него крест и взвали себе на плечи: тяжел он, чтоб ему пропасть, а бог ваш слишком уж тщедушен и совсем измучился.
Он засмеялся и пнул Петра ногой.
— Ну что, сделаешь это? Хочется посмотреть!
— Я бы сделал, клянусь, если бы не толпа, — захныкал Петр. — Она из меня отбивную сделает.
Хозяин таверны яростно сплюнул.
— Пропадите вы пропадом, засранцы! — крикнул он. — Неужели никто из вас не сделает этого? Ты, висельник Нафанаил? Ты, головорез Андрей? Никто? Неужели никто? Тьфу, чтоб вам пропасть! Эх, злополучный Мессия, ну и полководцев же выбрал ты, когда вздумал покорить весь мир! Меня нужно было выбрать, меня, хотя по мне и веревка и кол плачут! Зато у меня есть самолюбие, а когда есть самолюбие, пусть ты даже пьяница, злодей да лжец, но ты — мужчина! А коль нет самолюбия, что толку с того, если ты голубка невинная? Ты и гроша ломаного не стоишь!
Он снова сплюнул, подошел к двери, распахнул ее и, тяжело дыша, стал на пороге. Улицы были полны народу. Мужчины и женщины спешили с гиканьем и криками:
— Ведут! Ведут! Ведут царя иудеев!
Ученики снова забились за бочки. Симон повернулся к ним.
— Эй, вы, ничтожества! Так и не выйдете взглянуть на него? Не желаете, чтобы бедняга увидел вас и утешился? Ну что ж, я пойду кивнуть ему. Я здесь, Симон Киренянин, вот он — я!
Сказав это, он одним прыжком очутился посреди улицы. Толпа волнами продвигалась вперед. Впереди ехали римские всадники, а за ними шел с крестом Иисус. Кровь струилась по его телу, одежда свисала лохмотьями. У него больше не было сил идти, он то и дело спотыкался, готовый упасть лицом долу, но его то и дело заставляли держаться на ногах и пинками гнали вперед. За ним спешили хромые, слепые и калеки, которые, озлобленные тем, что он не исцелил их, поносили его и били костылями и палками. Он то и дело оглядывался вокруг: не покажется ли кто из товарищей? Что случилось с дорогими его сердцу?
Неподалеку от таверны Иисус обернулся, увидел хозяина, который махал ему рукой, и на сердце его стало радостно. Он попытался было кивнуть в ответ на приветствие, но споткнулся о камень, рухнул на землю с крестом на плечах и застонал от боли.
Киренянин бросился вперед, поднял Иисуса, взял крест, взвалил себе на плечи, повернулся к Иисусу и, улыбнувшись, сказал:
— Держись! Я с тобой. Не бойся!
Они вышли из Давидовых врат, стали подниматься в гору и уже приближались к вершине Голгофы. Вокруг были только камни, тернии да кости. Здесь распинали бунтовщиков, оставляя распятых на поживу хищным птицам. В воздухе стоял тяжелый смрад мертвечины.
Киренянин снял крест с плеч, два воина стали копать яму, чтобы установить его в глубине между камнями. Иисус опустился на камень и стал ждать. Солнце стояло в вышине, небо было раскалено добела и пусто: ни пламени, ни ангелов, никакого, даже самого незначительного знака, который бы свидетельствовал, что некто следит в высях за происходящим на земле… Сидя так в ожидании и разминая пальцами горсть земли, он почувствовал вдруг, что кто-то стоит перед ним и смотрит на него. Медленно, не спеша он поднял голову и узнал ее.
— Привет тебе, верная спутница, здесь оканчивается мой путь, — тихо сказал Иисус. — Свершилось то, чего ты желала. Свершилось то, чего и я желал. Всю свою жизнь я пытался сделать Проклятие благословением и сделал это. Мы примирились. Прощай, Мать!
С этими словами он медленно помахал рукой грозному призраку. Два воина схватили Иисуса за плечи.
— Вставай, Величайший! — крикнули воины. — Поднимайся на свой престол!
Они сорвали с него одежду, и показалось худое тело, все в крови. Было очень жарко, народ устал драть горло и молча смотрел.
— Дай ему вина, пусть выпьет и приободрится, — сказал один из воинов. Но Иисус отстранил чашу и раскрыл объятия кресту.
— Отче, — тихо сказал он. — Да, свершится воля Твоя.
— Лжец! Подлец! Совратитель народа! — завопили слепые, прокаженные и калеки.
— Где Царство Небесное? Где печи с хлебами? — вопили оборванцы, швыряя в него гнилыми плодами и камнями.
