стремительно становились охапками, снопами, стогами, которые грудами возвышались на токах. «Доброй вам жатвы!» — желал Сын Марии хозяевам, торопливо проходя мимо. Кана исчезла за масличными деревьями, тени корчились в их корнях. Близился полдень.
Сын Марин радовался миру, устремившись помыслами к Богу. И тут нежное благоухание свежевыпеченного хлеба ударило в ноздри. Он вдруг почувствовал голод, и, как только почувствовал, тело его встрепенулось: сколько лет он голодал, не чувствуя священного влечения к хлебу! И вот…
Его ноздри жадно втягивали воздух, он шел на запах, перескочил через канаву, перелез через изгородь, очутился в винограднике и увидел под дуплистой маслиной низенькую хижину, из-под соломенной кровли которой поднимался вьющийся клубами дым. Бойкая остроносая старушка суетилась, склонившись над небольшой печкой, сооруженной у входа в хижину. Рядом с ней стоял, упершись передними лапами в печку, черный с желтыми пятнами пес, который широко раскрывал голодную, зубастую пасть. Услышав шаги в винограднике, он с лаем бросился на пришельца. Застигнутая врасплох старуха обернулась, увидела юношу, и ее маленькие без ресниц глазки блеснули. Она обрадовалась, что одиночество ее нарушил мужчина, и так и застыла с лопатой в руке.
— Добро пожаловать! — сказала старуха. — Ты голоден? Откуда путь держишь, скажи на милость?
— Из Назарета.
— Ты голоден? — снова спросила старуха и засмеялась. — Твои ноздри ходят, словно у гончей!
— Да, я голоден, матушка, прости меня.
Старуха была туга на ухо и не расслышала.
— Что такое? — спросила она. — Говори громче!
— Я голоден, матушка, прости меня.
— За что я должна прощать тебя? Ни в голоде, ни в жажде, ни в любви нет стыда, ибо все это от Бога, молодец. Подойди-ка ближе, не стесняйся.
И она снова засмеялась, показывая свой единственный зуб.
— Здесь ты получишь хлеб и воду, а любовь — там дальше, в Магдале.
Она взяла с печной лавки один из круглых хлебов, лежавший отдельно от остальных.
— Вот, это хлеб, который мы откладываем всякий раз при выпечке. Мы называем его «хлебом цикады» и держим для прохожих: это не мой, а твой хлеб. Разрежь его и ешь.
Сын Марии устроился на корнях старой маслины и спокойно принялся за еду. Как приятен был этот хлеб, как свежа вода, как вкусны данные старухой на закуску маслины с мелкими косточками, мясистые, словно яблоки! Он медленно жевал, ел и чувствовал, как его тело и душа соединяются друг с другом, становясь в этот час единым целым, вкушают едиными устами хлеб, маслины, воду, радуясь и насыщаясь вдвоем. Прислонившись к печке, старуха любовалась на Сына Марии.
— Ты проголодался, — сказал она, засмеявшись. — Поешь, ты еще молод, а путь тебе предстоит долгий и трудный. Поешь, наберись сил.
Она отрезала ему еще краюху хлеба, добавила пару маслин и торопливо повязала платок, который соскользнул было, открыв облысевшую голову.
— А куда это ты путь держишь, молодец? — спросила старуха.
— В пустыню.
— Куда? Говори громче!
— В пустыню.
Старуха скривила беззубый рот, взгляд ее стал злым.
— В обитель?! — крикнула она, неожиданно разозлившись. — Зачем? Что ты там забыл? Разве тебе не жаль губить свою молодость?
Юноша молчал. Старуха тряхнула облысевшей головой и зашипела, словно змея.
— Думаешь найти Бога? — язвительно спросила она.
— Да, — чуть слышно ответил юноша. Старуха пнула путавшуюся у нее под ногами собаку и подошла ближе.
— Эх ты, несчастный! — воскликнула она. — Бог ведь пребывает не в обителях, а в домах людских! Где муж да жена — там и Бог, где дети да хлопоты, где стряпают, ссорятся да мирятся — там и Бог. Не слышал, что говорят скопцы: видит око, да зуб неймет. Поверь мне, истинный Бог в доме, а не в обители — Ему и молись. А всякий другой Бог — для скопцов да лодырей!
Старуха говорила, распаляясь все больше, а под конец взвизгнула и, излив свою злость, успокоилась. Она тронула юношу за плечо.
— Прости, парень. У меня тоже был сын твоего возраста, но однажды утром он повредился рассудком, открыл дверь, ушел из дому, отправился в пустыню, в обитель к Целителям, будь они неладны и да не исцелиться им никогда в жизни! Так я потеряла его. А теперь вот все пеку хлеб, таскаю его из печи, да только кого мне кормить им? Детей? Внуков? Осталась я древом засохшим.
Старуха на мгновение умолкла, вытерла глаза и заговорила снова:
— Годами простирала я руки к Богу и все взывала:
«Зачем я только родилась на свет? У меня был сын, так зачем ты отнял его?» Я все взывала и взывала, да разве он услышит? Только однажды, в полночь на святого Илью, я увидела, как разверзаются небеса. «Взывай себе, если не надоело!» — раздался громовой голос, и небеса снова сомкнулись. С той поры я и не взываю больше.
Сын Марии встал и протянул было руку на прощание, но старуха резко отпрянула и снова зашипела змеей:
— Так, стало быть, пустыня? И ты возжелал пустыни? Неужто у тебя глаз нет, парень? Неужто ты не видишь солнца, винограда, женщин? Ступай-ка лучше в Магдалу: это как раз то, чего тебе не хватает! Разве ты никогда не читал Писаний? «Не желаю, — говорит Бог, — не желаю я ни молитв, ни постов, желаю плоти!» Это значит: «Желаю, чтобы вы рожали мне детей!»
— Прощай, матушка, — сказал юноша. — Бог да вознаградит тебя за хлеб, которым ты накормила меня.
— Бог да вознаградит и тебя, дитя мое, — сказала, уже смягчившись, старуха. — Бог да вознаградит тебя за оказанное мне благодеяние: давно уже не было мужчины у моей развалюхи, а если и был кто, так только старики…
Сын Марии быстро миновал виноградник, перемахнул через ограду и вышел на широкую дорогу.
— Не могу видеть людей, — прошептал он. — Не хочу… Хлеб, данный ими, — зелье ядовитое. Един путь Божий — тот путь, на который вступил я сегодня. Он проходит мимо людей, не касаясь их, и уходит в пустыню. Скорее бы добраться туда!
И едва юноша произнес эти слова, смех раздался у него за спиной. Он испуганно обернулся. Недобрый, зловещий смех, идущий из незримых уст, со свистом разрывал воздух.
— Адонаи! — вырвался крик из сдавленного горла. — Адонаи!
Со вздыбленными волосами вглядывался он в хохочущую пустоту, а затем, утратив рассудок, бросился бежать по дороге. И сразу же услышал, как позади мчится за ним пара ног.
— Сейчас они настигнут меня… Сейчас они настигнут меня… — шептал он на бегу.
Женщины продолжали жатву, а мужчины сносили снопы на ток или веяли зерно чуть поодаль. Дул теплый ветерок, подхватывал солому, посыпал землю золотом, позволяя тяжелому зерну скапливаться на току. Прохожие набирали зерна пригоршнями, целовали их и желали хозяевам: «Да будет урожайным и следующий год!»
Вдали между двух холмов показалась Тивериада. Огромная, новопостроенная, идолопоклонническая, со множеством статуй, театров, таверн и размалеванных женщин. При виде ее Сын Марии вздрогнул. Как-то еще в детстве он пришел сюда вместе со своим дядей раввином, которого позвали исцелить от злых духов знатную римлянку. Говорили, что ею овладел демон купели. Совсем нагая бегала она по улицам, преследуя прохожих. Когда они вошли к ней во дворец, патрицианкой как раз вновь овладел недуг и она нагишом бросилась к выходу, а за нею — пытавшиеся удержать ее рабыни. Раввин простер свой посох, остановил ее, и та, едва завидев мальчика, бросилась на него. Сын Марии громко закричал и потерял сознание. С тех пор он всякий раз вспоминает о срамном городе с содроганием.
— Этот город проклят Богом, дитя мое, — говорил раввин. — Если тебе когда-нибудь случится
