я: «Стой, бутылка наша».
Что и говорить: куда им до «Моржа»!
К тому времени лед разблокировал острова, они смотрелись, как полотна Рериха. Но как туда попасть? Капитан гнал в море боты, по разреженному льду он следовал за нами по пятам. Даже зверя стрелял со шхуны, что считалось позором на «Морже». Выйдет в белых перчатках, с винтовкой, что привез тульский инженер, и стреляет. В тумане мы умели определять, когда к нам подкрадывается «Крылатка». Генка Дюжиков стрелял прямо по ней. Все прятались на шхуне, когда входила в туман… Можно еще так: лечь на льдину, приложить к ней ухо - и услышишь работающий двигатель. Колька Помогаев с его нюхом мог точно сообщить, что готовят на ужин. Или сядешь с подветренной стороны ропака, откроешь рот и слушаешь, где шхуна идет, - аж челюсти сводит! Этим мы в море и занимались. Раз капитан подстрелил с «Крылатки» лахтака, - лежал рыжий на льдине, как куль соломы. Зверь оказался с застарелой раной, капитан съел его больную печень, заболел - и мы неделю погуляли на островах.
Подходя к островам, доступным с воды, не таким опасным и мрачным, как Курилы и Командоры, мы становились там хозяевами. Появлялись, чтоб прокричать этим плато, ручьям с форелью, долинам, заросшим шиповником и диким чесноком; медведям, уткам и горным козлам: трепещите! Мы ваши властелины. Больше всего пропадали на птичьих базарах, где Колька показывал свои качества как скалолаз. Залезать босиком просто, а спускаться? Я залез, чуть не плакал - снимите! Генка Дюжиков тоже рыдал из-за этого. Норы глубокие, что ангары; Колька туда забирался, спускал нам корзины с яйцами: крупные, белые, в черных крапинах, с красным желтком в половину яйца. Сырые есть нельзя из-за витаминов, только вареные, - яйца кайр и топорков, северных попугаев, черных, с желтыми косичками. Когда топорки летят, у них клювы красные блестят, что топоры отточенные. Они здорово клювами орудуют и плюются вонючей слюной. Кольку после базара всегда отсаживали от себя в сторону. Очень интересно они взлетают, разбегаясь по воде, топорки, - как самолеты по полосе.
Остров Ионы, целая колония птиц. В ясную погоду он - поднят миражом. У берега касатка нырнула, показав черную спину, и мерно погрузилась, вильнув плавником. Восход с радугами, две радуги повисли. В них растворились облака багровые, потом отклеились; стала видна длинная взлохмаченная непрерывная полоса облаков. Нет, это вовсе не облака, а стаи толкущихся, как комарье, птиц. Лежим на берегу, объевшись ягод, запекаем рыбу в золе. Море от нас скрыто намытой галечной косой. Я решил глянуть на море за ней. Было тихое, выглянул: е-мое! Зыбь пошла несусветная, сахалинская… Бежим к боту, все бросив, - уже не до смеха. Гребем, отдаляется бурый с зеленью берег, с полосой от скатывающейся речки. Вблизи он малоприметный, как если подходишь вплотную к картине. А отгребли, - удаляется, постепенно изменяясь. Восход приподнял его, сверху образовался купол синевы, по скатам волн полосы играют. Птицы возвращаются; сверху, как пролетают, осыпают нас пухом. Потешаемся над Колькой, которому топорок прокусил палец. Генка наказывает топорка отрублением головы. Я голову взял топорковую, а она смотрит, как смотрела, и клювом шевелит. Восход сузился, как щель в гирокомпасе, подходим к борту шхуны. Там повар, нос как у топорка. Говорит Генке: «Дочка привет тебе передавала». - «Мне что до этого?» - «Обрюхатил девку, а сейчас в кусты?» - смеется повар. Все выходят, смотрят, чем у нас поживиться. Мы привезли бот яиц.
Птицы уже по второму разу неслись, а мы только утвердили свой особый статус. Капитан стал гнать нас на берег, как до этого в море. Раз глаза закрыл, закричал: «Добудьте волоса на кисти. Там кони дикие ходют, отрежьте с хвоста». Он слышал про табун диких лошадей, оставшихся еще от японцев. Я описал остров Елизаветы, «похожий на раскинувшуюся женщину». Но там не бабу ловить! Попробуй поймай дикую лошадь голыми руками? Лишь наш кэп мог дать такое задание. Зато мы поймали жеребенка: «Он стоял смирно, расставив худые ноги, кожа у него прыгала на спине, а бок обсыхал и становился желтым; он тяжело дышал и косил на нас блестящим глазом по-японски, и Генка вдруг обхватил его за шею и поцеловал прямо в мягкие черные губы, и повалился на траву: «Все одно, что девчонку милую поцеловал!…»
Так оно и было, как в рассказе, что Генка поцеловал дикую кобылку. Но я не умилился, смысл был в другом: в тоске. Отчаянное, на грани истерики, буйство моих героев из цикла рассказов «Москальво» кажется немотивированным. Но оно выводилось из предыдущих новелл. Фатальность судьбы, прозвучавшая в «Счастливчике» и «Нашем море», проявляет себя в иного рода сумасбродствах; дает себя знать среди скоротечных удовольствий и встреч, «выпавших героям случайно, как выпадает счастливый лотерейный билет» (О. Михайлов). Надорвав нити с землей, я сделал эту тему лейтмотивом.
База Спафарьево, там мы часто бывали, имела отвод: длинную отмель, уходящую в море километров на пять. На конце отмели - островок Недоразумения, похожий на риф. Я сделал его названием рассказа, вызвав справедливый упрек В. Лакшина: «Название - не находка!» Но я тяготею к географии мест, это моя слабинка. На рифе построили баню, в двух шагах от нее затонул полутис «Ишим», его почти засосало в песок.
В бане, разделенной невысокой перегородкой, мылись моряки и работницы рыбокомбината. Помывшись, работницы спешили уйти по косе до прилива. Бывало, прилив застигал их, а также разыскивавших рыбу собак, и они бежали, высунув язык, чтоб не утащило в море. А моряки, наоборот, ждали прилива: подходил бот и забирал их на шхуну.
Утром ещё, как подошли на сильной зыби к Спафарьево, стали знакомиться с работницами. Одна из них, рослая, статная Любка, сказала: «Я видела из окна, как вы подходите. Судна не видно, одни брызги. Говорю Зинке: «Обязательно влюблюсь в матроса с «Крылатки», - и смотрит на Генку Дюжикова. А вечером в бане, общаясь с Колькой в клубах пара, признаётся ему, спутав с Генкой: «Так мужика хочется, прямо места себе не нахожу, а все не по мне, пресные какие-то… Вот бы такого, как ты, полюбить!» Маленький Колька удивлен таким выбором, но держит марку: «Я вообще отчаянный, - согласился Колька, - я всякую глупость могу сделать». Ради такого дела он решает окончательно завязать с морем, и, отвязав в рейсе от шхуны лодку-ледянку, гребет сюда, пересилив шторм, выстроив по дороге план своей с Любкой жизни. «На, передай Генке от меня, - Любка протянула букет ромашек. Насобирала в тайге, думала, что придет…»- и захохотала вдруг. «Ты чего?» - испугался Колька». - «Смешное подумала!… - и добавила тихо, глядя внимательно на него. - А голос твой мне точно знакомый». Я пожалел невезучего Кольку Помогаева в рассказе «Лошади в порту», придумав ему семейную жизнь: что будто бы он живет, как у Бога за пазухой, ловя каракатиц и сбывая их в пивной ларек. В рассказе Генка Дюжиков, зайдя с моря в поселок и случайно застав дружка, который клянчит пиво в долг, - забыв про те дела, что они творили на Шантарах, - отнесся к Кольке со всей строгостью: «Он в упор посмотрел на меня, как только он один умел смотреть, и я понял, что сболтнул лишнее, и тотчас почувствовал, как что-то надвигается, что-то жуткое и отчаянное, неотвратимое: «Жену уведет у меня, огород разрушит, козу эту продаст…» Я видел по его глазам, что не миновать беды, не простит он мне мою радость, и ожесточился против него внутренне».
Сам же Генка, стряхнув с себя землю с ее искушениями, был наповал свален любовью в рассказе «Москальво». Там Генка, ведя судно, высмотрел среди баб, загорающих в чем мать родила на полузасыпанных песком кунгасах, девчонку. Потом он пытается установить ее личность в поселке, и устанавливает-таки: «Она была худенькая, юная, совсем девочка. Смуглое ее лицо с выпуклым лбом, густые выгоревшие на солнце волосы, нежный свежий рот и раскосые глаза, - все это было лучше, чем надо… - «Я тебя в бинокль увидел, - сказал я. - У тебя родинка на этом месте, верно?» - «А ну тебя!» - захохотала она, и у нее было такое веселое милое лицо, что я тоже засмеялся: я прямо влюбился в нее с первого взгляда». Генка Дюжиков в нее влюбляется, как в ту дикую кобылку, но он, хваставшийся связью с дочкой повара: «Кто ее не охмуряет! Зато с плаванья приду, только моя будет…», - разве он, Генка, способен на такую жизнь? «Я видел, как она, вылетев в полосу лунного света, как наткнулась на него с разбегу, и проговорила, задыхаясь: «Не уходи… Генка», - и тут Колька и боцман Саня взяли меня за руки и посмотрели мне в глаза так, что я застеснялся вдруг, совсем обалдел и не знал, что ей ответить».
Критик Олег Михайлов в рецензии для «Советского писателя” почувствовал в рассказе «нечто иное, серьезное, если угодно, большое и настоящее, выражающее глубинные отношения между людьми», - я благодарен за такую оценку, но смысл как раз в противоположном: в необратимой утрате важных начал, хотя внешне как бы утверждается их приобретение. Другое дело, что потом, в море, это осознается в новой ипостаси, которую навеет удаление, - как в образе ледового миража! - оставляя незаживающие сердечные раны. Должно быть, от такой раны и погиб Колька Помогаев, став жертвой бедовой Любки, которая не сумела отличить его в бане от Генки Дюжикова.
Страдая за них, и что сам такой, я искал слова, чтоб выразить свои чувства: «наговор», набор
