Мнимый Соломон не поддерживал похабные разговоры незначительных стариков. Одеваясь, он постепенно переломил их внимание, сосредоточив на тяжелейшем положении лиц еврейской национальности в БССР.
- Вчера у одного старика отобрали бутылку водки. Просто за то, что еврей… Знаете, куда сейчас вынесли водочный отдел на Червякова?
- За пристройку, там милиция теперь дежурит.
- Так он вылез из очереди с бутылкой. Все пуговицы ободрали… Стал у забора помочиться, а они наскочили и отобрали… Как плакал старик! - проговорил мнимый еврей, всовывая ногу в детский ботиночек. - Ладно б отобрали, чтоб выпить. Просто разбили о камень.
- Какую бутылку?
- Белую, полную. Притом, взяла, падла, с наценкой за новую пробку с винтиком.
- О-е-ей!
- А с кем будешь спорить? Кому докажешь, если еврей?
Незначительные старики жалостливо завздыхали. Сами по себе евреи их мало занимали. Козни против них они воспринимали терпимо: начальство знает, как себя с ними вести. Но пример с разбитой бутылкой невольно задел их за живое.
- А что это за старик, Соломон? Мы его знаем?
- Так вы его знаете, - ответил Соломон. - Это я стою перед вами.
Старики удрученно стихли.
Тут Прораб, придя в себя после кайфа и видя, что мнимый еврей опять собрал аудиторию, не преминул подойти.
- Соломон, опять брешешь, что жид?
- Нет, я еврей, - живо откликнулся тот. - В паспорте написано, что я еврей с 1895 года.
- Покажь паспорт.
- Зачем я его буду в баню носить? Сейчас таким старикам, как я, вообще не меняют утерянных паспортов… - Он посмотрел на незначительных стариков, те согласно закивали. - А я этот паспорт еще знаешь когда получил? У нас в местечке за Мухавцом, когда Польшу в сороковом с немцами делили, гарнизон конной жандармерии стоял. Приходят к нам, спрашивают так: «Не желаете, панове, под нами жить?» Вот как они хотели хитро нас изничтожить! Тогда Сара моя, Наум и я ответили: «Как же мы можем под вами жить, если мы евреи?» Тогда они наши белорусские паспорта отделили: «Извините, не разобрались, что вы евреи. У нас в Польше только жиды».
- Опять врешь! Если б вы за Мухавцом оказались, где кордон сразу перекрыли, так и остались бы там… Что ты всем голову морочишь? Я сам оттуда, поляк, хоть и белорусский… Да если б ты только пасть разявил, что евреем хочешь стать, тебя б сразу через трубу пустили! - засмеялся Прораб. - И в паспорт не посмотрели б, какой ты Соломон…
Мнимый еврей был единственным из стариков, кто не боялся и открыто презирал Прораба. Я не помню ни раза, чтоб Соломон проигрывал ему спор. Даже сейчас, когда Прораб явно уличил Соломона во вранье, тот и не думал сдаваться:
- Почему ж ты тогда называешь меня «Соломон»?
- Да я смеюсь над тобой. А как же еще?
- Посмеешься и назовешь. А другой назовет и поверит. Вот и суди, кто из нас посмеется последним: я или ты?
Соломон направился к выходу, кивнув банщику. Банщик не одобрял чудачества мнимого еврея, но относился к нему уважительно, как к постоянному клиенту лазни. Прораб же только покрутил головой, не понимая этого зловредного старика, который не только выдумал, что он еврей, но еще видел в этом какую- то выгоду, как самый настоящий Соломон. Я тоже не раз ломал голову из-за мнимого еврея. Я допускал, что кто-либо из евреев сделал Соломону добро. Или через каких-либо родственников своих породнился с евреями. Вот он и заступался за них таким вот образом. Возможно и то, что Соломон, выдавая себя за еврея, приобретал какое-то приключение, вроде идеи, разнообразившее его жизнь.
Прораб махнул мастеровым: айда в парную! Мне надо было побриться, я пошел за ними. В моечной Прораб задержался возле Единоличника. Тот открыл холодные краны и жонглировал тазиками: один наполнял, другой опрокидывал на себя. Это был кайф Единоличника: окатывать себя напоследок ледяной водой. Прораб мог подстроить каверзу Единоличнику: подсунуть, к примеру, тазик с кипятком. Единоличник, пребывая в кайфе, был беззащитен. Я испытал знакомое неудобство от вопроса: вмешаюсь или останусь в стороне? Мне ничего не стоило разделаться с Прорабом. Вряд ли и мастеровые ему б помогли. Тогда Прораб, который меня обходил, угадывая неприязнь, сразу поймет, отчего я вступился за Единоличника. Придется менять баню, восстанавливать инкогнито.
Прораб вроде и не собирался трогать Единоличника. Просто стоял и смотрел на него, раздваиваясь между ненавистью и восхищением:
- Уж как давили, а какая сила в них!…
- Пошли, Леха, не успеем.
- Батька мой уйму пострелял их…
- Пошли, надоело… - тянули мастеровые.
Прораб дал себя увести, а для меня повис невыясненным вопрос: как бы я поступил, обернись все иначе?
Вскоре лазню закрыли на ремонт. Я поменял ее на другую баню на улице Хмельницкого. Там мне все-таки пришлось вступиться за Единоличника. Случилось это лет через 5-6. Прежние банные традиции умерли. Старикам отпускали какой-то час для мытья, а в парилке властвовало новое поколение. Горячий пар стали использовать, как наркотическое средство, усиливая его действие всякими ухищрениями. Выйдя как-то из парилки, я признал в немощном, исхудавшем до костей старике с трясущейся губой Единоличника. Тот сидел на лаве с тазиком, который ему кто-то наполнил горячей водой. Но этим богатством Единоличник не мог воспользоваться. Мне было больно видеть его таким, способным вызвать только брезгливость. Зачем он приходил сюда, уже не в состоянии себя помыть? Уговаривал себя помочь старику и не мог решиться. Вдруг, меня опередив, к Единоличнику подошел долговязый костлявый субъект, еще не парившийся и не совсем трезвый: «Ложись, дед, на рельсы, сейчас я по тебе проеду!» - крикнул он насмешливо в ухо старику. Единоличник принялся послушно укладываться на бетонной лаве. Пытался разогнуть ноги, скованные в коленных чашечках. Никак ему не удавалось лечь. Только болтался от напрасных усилий фиолетовый мешочек, да тряслись руки, судорожно цеплявшиеся за края скамьи. Субъект, наблюдая за стариком, пооткровенничал со мной: «Сейчас марафет наведу на марамоя, заречется в баню ходить». Я понял по его лицу, что мысль помучить беспомощного еврея влетела ему случайно в башку, как похмельная блажь. Тогда я сказал, коснувшись плеча субъекта, по-дружески так: «Зачем тебе? Потом сам будешь жалеть», - и субъект, помолчав, рассудил вслух: «Верно, старик что дитя малое. Тоже ведь хочет погреться», - и без всякой брезгливости отмыл Единоличника. Зайдя в моечную еще раз, я увидел, что Единоличник сидит, ожив от горячей воды, свободно двигает ногами. Знакомо выкатив каплями печальные глаза, он сказал своему благодетелю: «Молодой человек! Вы вернули мне годик жизни!» Этими словами Единоличник окончательно умаслил субъекта. Тот осмотрел веник старика: «Таким веником, дед, как кулаком бьешь!» - и показал свой: «Идем, я ещё годик прибавлю». Он повел старика в парную, а я подумал, как немного понадобилось, чтоб защитить Единоличника и даже вызвать к нему сострадание. Но эти несколько слов мне отчаянно дались и никакого облегчения уже не принесли.
Глава 32. У Заборовых
Заборовым я позвонил около девяти утра.
Открыла Ира, непричесанная, с лоснившимся лицом, в халате, накинутом на ночную сорочку. Не занятая ничем, кроме дома, она в таком виде могла ходить до наплыва гостей.
Забыв поздороваться, я спросил:
- Ира, Боря дома?
