города не выбрасывают человека, который ничем не нарушил законы и который имеет у банкира сто тысяч франков.
— Всё это очень хорошо, но трёх дней вполне достаточно, чтобы уложить багаж и привести в порядок дела с банкиром. Советую повиноваться, это приказ короля.
— Если я уеду, то сделаюсь сообщником вашего беззакония, а потому отказываюсь повиноваться. И раз вы упомянули имя короля, я незамедлительно отправляюсь к Его Величеству. Он или опровергнет ваши слова, или же отменит несправедливый приказ.
— По-вашему, король не вправе заставить вас уехать?
— Силой — да, но не правосудием. Точно так же может он лишить меня жизни. Но для этого понадобится палач, так как невозможно принудить меня покончить с собой.
— Вы хорошо рассуждаете, но придётся исполнить приказ.
— Рассуждению я учился не у вас, и можете не ждать от меня повиновения.
С этими словами я повернулся и, не поклонившись, вышел. Меня душил гнев, и я был готов открыто сопротивляться полицейской шайке подлого викария. Однако, успокоившись в скором времени, я призвал на помощь всю свою осторожность и, вспомнив о кавалере Раиберти, с которым познакомился у содержавшейся им танцовщицы, отправился к нему за советом. Он был первым чиновником департамента иностранных дел. Я рассказал ему все обстоятельства и закончил просьбой устроить мне аудиенцию у короля. Этот честный человек рекомендовал обратиться сначала к кавалеру Осорио, занимавшему тогда пост министра иностранных дел и имевшему доступ к королю в любое время. Совет показался мне дельным. Я тотчас поехал к сему вельможе и был принят им с отменной любезностью. Изложив своё положение, я просил поставить обо всём в известность Его Величество и добавил, что считаю распоряжение викария ужасающе несправедливым и покорюсь одной лишь силе. Он обещал исполнить мою просьбу и велел приехать на другой день.
Утром кавалер Осорио встретил меня выражениями самого искреннего расположения и сообщил, что сказал королю и графу Аглие о моём деле, и теперь я могу оставаться сколько пожелаю. Этот граф Аглие оказался никем иным, как тем самым отвратительным викарием. Кавалер сказал, что я должен явиться к нему, и он определит мне такой срок, какой я сочту необходимым, чтобы закончить в Турине все свои дела.
— Вы полагаете, здесь нет других дел, кроме как тратить деньги в ожидании инструкций от португальского двора касательно предполагаемого в Аугсбурге конгресса, где я буду представлять Его Величество короля Португалии?
— А вы думаете, сей конгресс состоится?
— В этом никто не сомневается.
— Некоторые считают, что дело кончится одними разговорами. Впрочем, я очень рад быть полезен вам, и мне будет интересно узнать о вашем свидании с викарием.
Я чувствовал себя довольно неуверенно, но сразу же отправился к викарию, радуясь возможности торжествовать свою победу. Однако мне не пришлось насладиться его неудовольствием — люди такого сорта никогда не краснеют. Завидев меня, он произнёс:
— Кавалер Осорио уведомил нас, что дела вынуждают вас провести в Турине ещё несколько дней. Вы можете остаться, но благоволите сообщить мне, сколько вам ещё понадобится времени.
— Как раз этого я совершенно не в состоянии сделать.
— Отчего же, разрешите полюбопытствовать?
— Я ожидаю инструкций португальского двора касательно конгресса, имеющего быть в Аугсбурге, и чтобы определить время моего отъезда, понадобилось бы спрашивать о том Его Величество короля Португалии. Полагаю, что выеду в Париж в течение месяца. Если этот срок окажется недостаточным, я буду иметь честь уведомить вас.
— Вы меня крайне обяжете.
Сделав ему на сей раз реверанс и получив ответный, я вышел и возвратился к кавалеру Осорио, который с улыбкой заметил, что я поймал викария неопределённостью своего срока.
Я покинул Турин в середине мая, получив от аббата Гамы письмо к лорду Стормону, который был назначен полномочным представителем английского короля в Аугсбурге. В своей миссии я должен был действовать согласно с сим благородным островитянином.
XXXIII
Я СТАНОВЛЮСЬ ПОКРОВИТЕЛЕМ БЕГЛЫХ ВЛЮБЛЁННЫХ
Выписав аккредитив на Аугсбург, я покинул Турин и через три дня был уже в Шамбери. Как и в прежние времена, на весь город здесь была только одна гостиница, и поэтому не приходилось затруднять себя выбором. Впрочем, я разместился со всеми удобствами.
В коридоре я встретил необыкновенной красоты особу, которая выходила из соседней комнаты. “Кто эта молодая дама?” — спросил я у служанки. “Жена того господина, который не встаёт с постели. Он оправляется после раны от удара шпагой”. Я не мог смотреть на эту женщину, не чувствуя приступа вожделения. Направляясь на почту, я заметил, что дверь у них приоткрыта, и решился в качестве соседа предложить свои услуги. Она учтиво поблагодарила меня и пригласила войти. В постели сидел красивый юноша, и я прежде осведомился о его состоянии.
— Врач запретил ему говорить, — ответила молодая дама. — Он ранен шпагой в грудь, но мы надеемся на скорое улучшение, чтобы продолжить наше путешествие.
— А куда вы едете, мадам?
— В Женеву.
Я уже собирался уходить, когда вошла служанка и спросила, желаю ли я ужинать у себя или же здесь, вместе с мадам. Посмеявшись её глупости, я велел подать ужин ко мне в комнату и добавил, что не имею чести знать мадам. При этих словах дама заявила, что ей будет очень приятно разделить со мной трапезу. Муж её тихим голосом повторил приглашение. Я с благодарностью согласился, и когда красавица вышла проводить меня до лестницы, взял на себя смелость поцеловать у неё руку, что во Франции равносильно почтительному объяснению в любви.
На почте меня ждало письмо Вальанглара, в котором он сообщал, что мадам Морэн готова приехать в Шамбери, если я пришлю за ней карету. Я получил также послание Дезармуаза, отправленное из Лиона. Он писал, что по выезде из Шамбери встретил свою дочь в карете какого-то бездельника, похитившего её. Он вонзил в негодяя шпагу и убил бы его, если бы оказалось возможным остановить их карету. Дезармуаз был уверен, что они в городе, и просил меня попытаться убедить дочь возвратиться в Лион. В случае же её отказа я должен оказать ему услугу и просить содействия властей в возвращении несчастному отцу его любимой дочери. Он умолял без малейшего промедления ответить на это письмо.
Вряд ли можно было сомневаться в том, что именно его дочь оказалась моей соседкой. Однако у меня не было ни малейшего желания содействовать намерениям отца. Наоборот, я испытывал дружеское расположение к мадемуазель Дезармуаз и её похитителю и даже не задумывался над тем, порочно ли это чувство в подобном случае или добродетельно, хотя инстинкт и говорил мне, что в нём присутствует и то и другое. С одной стороны, я был влюблён, с другой — искренне желал помочь юным беглецам, тем более что уже знал о преступной страсти отца.
Вернувшись, я зашёл к ним и застал больного в руках врача. Рана, хоть и глубокая, опасности не представляла, и молодой человек нуждался лишь во времени для восстановления сил. Когда лекарь ушёл, я от себя посоветовал раненому диету и полное молчание. Затем, вручив мадемуазель Дезармуаз письмо, полученное от её отца, откланялся. Я не сомневался, что, прочтя это послание, она явится ко мне. И действительно, по прошествии четверти часа она тихо постучала в дверь и, войдя, скромно положит письмо, спросив при этом, каковы мои намерения.
— У меня нет никаких намерений. Я буду счастлив, если наши отношения позволят быть полезным
