продолжала сидеть, не шла к врачу…
Андрей не мог не знать, что Васи не стало: не хлюпало больше в Васином горле. Часы на Аниной руке тикали, но не заглушали ударов ее сердца.
Андрей, конечно, все знал о Васе…
Но его теперь ничто не интересовало. Его уже не было с Аней.
Она наконец поняла это и решилась на самое последнее, жестокое средство… Она хотела хоть чем- нибудь воздействовать на Андрея, хоть на миг возбудить в нем интерес к действительности.
— Ведь Вася умер…
Андрей не отвечал, равнодушный, спокойный.
Аня наклонилась к нему близко, словно не веря своим глазам, и повторила:
— Ты слышишь? Васи нет… умер он… Неужели же ты…
— Знаю, — только и сказал Андрей.
Это произнес уже не Андрей. Это сказал кто-то другой, чужой, далекий. Аня не выдержала и в слезах выбежала из каюты. Она долго рыдала на груди у судового врача Елены Антоновны Барулиной.
Васю унесли. Андрей безучастно наблюдал, как возились два знакомых ему матроса, как болталась у Васи худая татуированная рука, когда его неловко вытаскивали в коридор, чтобы там положить на носилки.
Васину койку откинули к стене. В каюте стало просторно и пусто.
Пересилив себя, Аня вернулась к Андрею и снова не узнала его. Она решила быть около него до конца.
…Два дня Андрей молчал, ни разу не позвал Аню.
Аня не понимала, откуда у нее берутся силы. Она боялась уснуть, пропустить малейшее Андрюшино движение.
На третий день после смерти Васи, когда Аня дремала на своей табуретке, Андрей вдруг позвал ее:
— Аня!
Девушка подумала, что ей послышалось, но на всякий случаи нагнулась к больному:
— Андрюша, милый, ты звал меня?
Андрей помолчал, потом сказал:
— Да нет… уже не надо.
— Почему? Ну скажи, что ты хотел…
Андрей молчал.
— Что-нибудь важное?
Умирающий кивнул.
Аня стала на колени, наклонилась, ощущая виском худую щеку Андрея:
— Говори.
— Понимаешь, я теперь не о себе… не о нас… я о других думаю…
Ане было больно это слышать, но, нежно припав к Андрею, она боялась шевельнуться. И, верно, что-то живительное было в ее женском прикосновении. Андрей заговорил более связно:
— Особенно теперь жаль уходить, Аня. Я ведь такое придумал…
— О чем ты? О нашей тайне? Ну скажи! Об Америке? О плавающей трубе? — с чисто женской находчивостью стала выпытывать Аня.
— Разве ты уже знаешь? — как будто удивился он.
— Ты же сам мне рассказал в Беринговом проливе. Говорил про холод между нами и Америкой.
— Разве? — слабо прошептал Андрей, силясь что-то вспомнить.
— Ты еще хотел, чтобы я попросила совета у папы! — вдохновенно продолжала Аня.
— Да?
— Ну конечно! Папа очень серьезно к этому отнесся. Сказал, что это будущее человечества и выход из современного тяжелого для всех тупика.
Аня выдумывала, но чутьем, не рассудком, знала, что только так могла сейчас говорить тяжело больному Андрюше, только так могла вернуть ему интерес к жизни!
— Ты слышишь, Андрюша, милый! — тормошила она его.
И в Андрее произошла перемена, голос его окреп. Аня уже слышала его, не наклоняясь. Он говорил размеренно, словно рассуждая с самим собой:
— У людей нет иного выхода. Только выбор между двумя путями: или общей гибелью всего живого или… наведение мостов. Кто это сказал или я сам придумал? «Чтобы пропасти пропасть — Мост накроет злобы пасть».
— Это ты сам, сам придумал, Андрюша, — уверяла Аня, чувствуя, как у нее холодеют пальцы. Только умирающий юноша мог заговорить словами мудреца, даже поэта!
И вдруг, словно от поднесенного факела, у Ани возникла ее собственная идея. Как в фокусе, собрались ее непрестанные мысли о спасении Андрея и зажглись ярким, новым светом.
— Ты… ты… будешь жить! Ты сильный, — говорила она, сжимая его худые руки, — ты должен осуществить свой замысел!
— Кто-нибудь другой… Ведь надо много продумать.
— Нет! Не другой! Только ты! Ты можешь разработать все, ты будешь это делать! Сейчас же… вот здесь…
— Ну что ты! В постели?
— Ну конечно же!
И снова Аня рыдала на груди у Елены Антоновны.
— Девочка ты моя! — гладила ее русые волосы Барулина, милая, грузная женщина. — Ну как же я могу такое разрешить? Умирающему — и вдруг работать!…
— Вы ничего не понимаете, Елена Антоновна… Простите, пожалуйста, что я так сказала. Нет, вы просто не видели, как он преобразился, все это мне снова рассказывая. Это его последняя искра. Ее нужно раздуть… Вот увидите, он будет работать, думать… у него появится снова желание жить.
— Ты просто сумасшедшая, Аня. Тебе нужно отдохнуть. Я пожалуюсь Ивану Семеновичу.
— А я ему уже говорила. Он сказал, что это бред…
— Ну, вот видишь…
— Нет, это он про Андрюшу сказал… то есть про его замысел. Нет, просто ему трудно представить все. Ведь он, как никто другой, знает, сколько времени нужно плыть между континентами… А тут — поезда пролетают расстояние между СССР и Америкой за полтора-два часа… Вы только подумайте, Елена Антоновна!
— Но вот Иван Семенович — он ведь не только моряк, он и знающий инженер, — если он говорит…
— Так и он говорит, что Андрюше нужна зацепка за жизнь… А тут такая идея! Разве ради нее не стоит вернуться в жизнь?
Елена Антоновна улыбалась.
— Психотерапия… — начала сдаваться она. — Ну что ж, пусть думает — ведь ему никто не запрещает думать.
— Так ведь не только думать! Чертить надо…
— Нет, девочка! Лечить прежде всего нужно тебя. Человек в гипсе лежит, повернуться не может…
— Я все устрою… вы только позвольте… Его все время не было с нами… со мной… А когда он опять заговорил о своей идее, то был живой… Вы понимаете? Живой! И он оживет, если сделает проект. Я прилажу над его койкой чертежную доску. Вот так… — И Аня стала проводить в воздухе рукой какие-то линии.
Елена Антоновна слушала уже без улыбки.
Андрей с волнением ждал Аню. Он все время смотрел на дверь. И вдруг дверь открылась, и в ней показалась сияющая Аня с фанерным щитом для объявлений, который самочинно сняла в коридоре.
Андрей ничего не сказал, только закрыл глаза и улыбнулся. Впервые улыбнулся за время болезни.
У Ани все было продумано. Она примостила самодельную чертежную доску над Андреем так, что он мог чертить, лежа на спине. На щите вместо бумаги она булавками приколола чистой стороной санитарный плакат.
