Колонного зала; там шелест оваций, дирижерские поклоны, гастроли (вся комната у Андрюши заклеена афишами), выступления по радио, и, конечно, шальные деньги. И кроме Андрюши, есть еще певец по прозвищу Пузырь. Пузырю недоброжелательствуют.
Пузырь живет через дорогу от нас — в кооперативе. Мы плохо различаем какой-то не наш, какой-то чуть ли не вражеский смысл слова — кажется, это был вообще один из первых кооперативных домов в Москве; жительствуют в нем исключительно ослепительные — лицом, одеждой, манерой держаться — люди: актеры, художники, композиторы, и среди них один генерал с головой, как биллиардный шар, — наверное, в свободное от службы время он покровительствует искусствам.
Пузырь — солист в каком-то шумном, гремящем воинском ансамбле песни и пляски, у него очень тонкий голос ('Ах вы, люди! — расстраивается Андрюша за доминошным столом во дворе, когда кто-то обзывает голос Пузыря 'бабским' или — того хуже — 'тещиным', — это же тенор, и неплохой!'), Пузырь чересчур кругл и крупен для грубых ефрейторских погон, и полы армейского мундира едва сходятся на животе. Толстая его грудь на вдохе вываливается из уставного декольте:
– Са-а-а-лавьи-и-и-и-и… — вытягивает он 'тещин' голос в тонкую медную нить, все утончает, утончает сечение, и протяжное 'у-у-у-у' во фразе 'пусть солдаты немножко поспят' — вот-вот — и оборвется!
Он ходит через наш двор к трамвайной остановке, менторски забросив голову назад, и его взор блуждает где-то поверх пролетарских затылков. У Пузыря черноволосая полная жена — то ярко- поплиновая, то шелково-шуршащая, то минорно-каракулевая. И у него есть сынишка — хрупкий чернявый мальчик… Ах, не любят их у нас, в Агаповом тупике, не любят. И как-то под вечер тебе удается заманить чернявого мальчика в подворотню.
Там темно, пахнет сыростью, и стены все в зеленоватой плесени. В темных от испуга его глазах стоит выражение покорности. Ты подталкиваешь его в плечо:
– А ну-ка, попрыгай!
'Попрыгай!' — привычный пароль, метка, опознавательный знак характерной для нашего Агапова тупика бытовой оценки; тебе уже раза три приходилось попадаться в подворотне или глухом тупике в сети, расставленные кодлой из бараков, пришвартованных к железной дороге. Их пять-семь человек, они окружают тебя, ты прижимаешься спиной к стене и слышишь — даже через пальто — как она холодна. Ты знаешь, что сейчас будет. Кто-то из кодлы, как правило, щенок, малолетка, которого берут в компанию в качестве наживки, чтобы он задирался, выступает вперед, и, пульнув через зубы короткий плевок, взвизгнет, остро затачивая 'эс': 'А ну, с- с-с-ука, попрыгай!'.
Это можно…
Это можно, если ты согласен считать себя последним дерьмом.
Они выгребут из твоего кармана мелочь, демаскировавшую себя характерным звоном, легонько двинут по скуле и уйдут.
Если ты себя дерьмом считать не согласен, то ты и сам не заметишь, как колени твои согнутся, локоть упрется в живот, и кулак выскочит навстречу кодле: 'Выкуси!' И значит, тебя будут бить серьезно, но зато ты останешься самим собой — диким и вольным, не признающим ошейник волчонком Агапова тупика — а ссадины до свадьбы заживут.
Он, кажется, не понимает.
– Попрыгай, попрыгай… Ну! — Ты отстегиваешь свой солдатский ремень с заточенной пряжкой, наматываешь кожу на кулак — он, конечно, догадывается, что может означать этот жест.
И он у тебя прыгает, звеня, как копилка. Ты протягиваешь руку, он ссыпает в ладонь мелочь. Потом ты покупаешь в киоске два эскимо за одиннадцать копеек, потом вы за гаражами режетесь с пацанами в 'буру', а вечером, по возвращении домой, ты застаешь на кухне Пузыря. И отец молча ведет тебя в ванную комнату; отец бьет тебя только в ванной — а как же, гигиена!
А вот Андрюше много чего под нашим старым добрым небом прощали.
'Сыпь, Андрюша! — покрикивают ему из-за доминошного стола… 'Нам ли быть в печали!' — подхватываете вы, мальчики, кроящие за игрой в ножички свои америки, азии и европы… 'Сделай так, чтоб горы заплясали!' — подзуживают старшие, грея в ладонях черную гремящую кость… 'Чтоб зашуме-е-е-ли зеленые сады!'.
Андрюша приветливо покачивает девичьей ладонью:
– Сейчас, сейчас… — и идет домой.
Он возвращается с ослепительным перламутровым трофейным аккордеоном, присаживается к доминошному столу, разогревает пальцы тренировочными прыг-скоками по клавиатуре и быстро, без паузы, без подготовки, съезжает к начальным аккордам: уамп-памп-памп…
– 'Эх, путь-дорожка, подожди немножко…'
И все бросают домино, подтягивают — поначалу робко, боясь спугнуть грубым сипением точность темы, но когда горы уже заплясали, сады зеленые зашумели, все вы втягиваетесь в строй андрюшиных аккордов и дружно раскачиваете Агапов тупик слаженным хором:
– Пой-играй, чтобы ласковые очи, не боясь, глядели на тебя!
Играет он потрясающе (хотя аккордеон и не его прямая специальность — Андрюша работает в струнной группе ансамбля народных инструментов), но столько сока в его мелодиях, такая светится искра в его не всегда логичных аккордах, такая легкость парит в стремительных связующих фразы пассажах — ах, как он играет, Андрюша! И все вы уже не здесь, и нет с вами ни слез, ни расстройств, и не кирпичные скалы Агапова тупика наваливаются на вас всей тяжестью своих теней… Нет, это тени пахучих магнолий в благоуханном парке Чаир — там вдалеке, в просветах тропического сада покачивается на мелкой волне луна, вытянувшаяся в тонкую, трепещущую струну. И ведь вы — это вы, те, кто на 'эмке' драной и с одним наганом первым врывались в города… И вели вы полные серебристой кефалью шаланды к южному городу, к его молдаванкам и пересыпям, к зацветшему французскому бульвару. И, не стыдясь себя, падали вы на колени перед женщиной в нашем нетесном уголке, молили, ломая руки:
– Не уходи… Тебя я умоляю…
И желтым ангелом сходили с потухшей елки, трогали за плечо упавшего лицом на клавиши маэстро и шептали:
– 'Говорят, что вы в притонах по ночам поете танго… Даже и под нашим добрым небом были все удивлены!' — и здесь ты всегда отворачивался, смотрел в маленькое небо, стиснутое жестью крыш, и уходил за гаражи, чтобы скрыть от людей нечто такое, что в Агаповом тупике было глубоко презираемо, и там ты горько плакал.
Утомившись, отдыхает Андрюша, уложив подбородок на сожмуренные меха аккордеона, он тускло улыбается, глядя на перечеркнутую дуплями черную линию игры, и все знают: сейчас он полезет в карман.
Живет он один, жены нет, детей тем более нет, деньги у него легкие, нетрудовые, и их — много.
Кто-нибудь сбегает.
Тихо во дворе и хорошо… Из переулка, выводящего к большой улице, течет низкий сквозняк, он посасывает двор, и вздрагивает тополиный пух бордюров; пахнет пылью и теплом, шевелится на столе раскрошенная тень старой липы, водка медленно, булькающими хлопьями падает в стакан…
– Топ-топ! — подравнивает Андрюша чрезмерны наклон щедрого горлышка.
Он долго рассматривает граненое стекло на просвет: полуденную тишину вдруг дернет чей-то крик из форточки: 'Витька, домой!' — и снова встает тишина во круг стола. Андрюша выдыхает в перламутровое плечо аккордеона. Пить ему с инструментом на коленях неудобно, и он не то что бы пьет, а — кидает водку из стакана, ловит ее распахнутым ртом и припадает обожженными губами к перламутру.
– Андрюша! — опять просят его.
Он щупает басы: уамп-памп-памп-памп.
– 'Эх, путь дорожка!..'
2
