Иерусалима, попасться в темном переулке шайке серьезных молодых людей из арафатовских террор- питомников — они были шокированы: 'Да что ты, как можно! Она, в целом, неплохой человек…'
В конце концов их комнату обчистили. То ли сам муж, то ли его приятели. Если бы унесли только вещи, это можно было бы пережить.
Но эти ублюдки унесли куклу.
Куклу они растили почти целый год — пестовали характер, оттачивали темперамент, лепили образ. Когда я думаю, что алкашня толкнула ее в своей пивнухе за трояк, мне становится тошно.
Последние несколько лет их обстоятельства складывались относительно благополучно; театр арендовал в центре, в старом трехэтажном доме, помещение под мастерскую. Там они и жили, в мастерской.
Звонил кукольник, голос у него был потерянный. Учитывая карабахский конфликт в желудке, я решил обойтись без машины, пошел пешком.
Я давно не гулял по улицам, и потому не предполагал — насколько же их много: в подземных переходах, у дверей магазинов, просто на тротуарах; они стоят, сидят, стоят на коленях, лежат или валяются, дохают, кашляют; они безучастны к движениям текущей мимо жизни, и все, чем они с этим движением соединены, — это их протянутые руки…
Знать бы — наменял больше мелочи… А 'палочку', на всякий случай, прихвачу с собой.
В подъезде стоял особый, настоянный на пыли, запах. Из чего именно он составлен — кто ж его знает… Должно быть, это сдвинутые с привычного места половики, старые газеты, завалившаяся давным- давно за диван книжка, заскорузлые цветочные горшки с окаменевшей пепельной землей, репродукция или картина, от которой в обоях осталось темное клеймо, подточенные молью рукавицы из шкафа — словом, все, что веки вечные врастало в свое законное укромное место, и вот вдруг сдвинуто, вырвано, выломано из суверенной ячейки быта и свалено в кучу; да, это особый запах — переселения.
Я толкнул дверь в третьем этаже — не заперто — и понял, что обоняние меня не обмануло.
Тут была коммуналка образца двадцатых-тридцатых годов — обширная кухня, укромные уголки и закоулки в путаном, лабиринтно-шарахающемся то в одну, то в другую сторону коридоре. Жильцы отсюда разлетелись по новым районам; на их место слетелись художники, наполнили коридоры собой — своими бородами, туманными взглядами, путаными речами; в мастерских полумрак грелся у свечных огней; говорили, пили вино, работали.
Они, кукольники, сидели за круглым столом друг против друга посреди полного разгрома — впечатление было такое, что с мастерской заживо содрали кожу.
– Вот, — сказал он.
– Что вот? — спросил я с порога.
Пару дней назад к ним заявился деликатный подтянутый паренек и скорбно поведал, что ему очень, очень, очень жаль — но дом продан. Куца продан, кому продан? Меховой фирме. Тут будет после реконструкции меховой салон. А жильцы? Напротив в квартире три старухи, во втором этаже еще одна — вместе со старухами, что ли, продан? Выходит так, увы, увы… Словом, в трехдневный срок необходимо освободить помещение. А куда податься-то? С мастерской, с оборудованием, с пожитками? Он сказал: я все понимаю, но это уже не наш вопрос…
– Он что, так и сказал: не наш вопрос?
Она подняла на меня глаза:
– Вот именно: это не наш вопрос — сказал.
Есть речевые обороты, позволяющие определить сорт и качество персонажа. 'Это не наш вопрос' — всего одно из родимых пятнышек, какими облеплены с ног до головы все наши начальнички, начиная от президента и кончая вахтером.
– Странно, — сказал он. — Я не запомнил лица. У меня отличная память на лица, но тут я не запомнил.
Наверное, деятель средней руки. У по-настоящему богатых — рожи примечательные.
– А задница?
– Что-что? — близоруко прищурился он.
– Ну, задница у него — какая?.. Могучая?
– Пожалуй, да.
Возможно, в прошлом комсомольский работник. Вообще мне нравятся эти ребята, борцы за идею: вчера — коммунистическую, сегодня — капиталистическую. Наверное, и в конфуцианстве они будут чувствовать себя как дома, если в кремлевских кабинетах — чего у нас не бывает! — вдруг засядут конфуцианцы.
– Давай набьем ему морду?..
Он покачал головой, она тоже: этим делу не поможешь.
Знаю… Все эти домишки, особнячки так и будут потихоньку рассыпаться; их не привести в божеский вид, если не вкачать в дело приличные деньги, — но я все равно с удовольствием дал бы этому пареньку в морду.
Мы пили восхитительно душистый чай, настоянный на каких-то целебных травах, и вели типичную для современного жанра застольную беседу: без цели, смысла, эмоций, без особого интереса к словам и выражениям.
– Работаешь? — спросил кукольник, заваривая свежую порцию (он, в самом деле, божественно готовит чай; чаевничанье в его компании — это не просто питие горячего напитка, это ритуальное пиршество, полезное, ко всему прочему, для здоровья); конфликт в моем желудке стал медленно потухать, враждующие стороны заключили перемирие и прекратили стрельбу. — Или так? Перебиваешься?
– Трудно сказать… Сочинительствую.
Я в общих чертах рассказал о замысле.
Кукольник, свернув челюсть на бок, сосредоточенно скреб подбородок. Замысел он прокомментировал в том смысле, что сам по себе сюжетный ход достоин фантазии матерого, закоренелого клиента психушки, однако, — заметил он, вернув челюсть на место, — он не предполагал, что я настолько 'созрел' для этого заведения.
– Хотя… — он медленно, внимательно 'лечил' заварку, — такого рода закидоны, теперь, похоже, вполне в рамках нормы.
Еще бы, милый друг, еще бы. Вся разница между жанром недавнего прошлого и жанром теперешним состоит, разве что, в нюансах клинического диагноза: если лет десять назад наше лежание с книгой на диване, эта дремучая, бесконечная берложья лежка, могла быть расценена как тихое помешательство, то теперь шанс выжить есть только у буйно помешанных: все 'тихие' незаметно, без криков и причитаний публики, помаленьку вымрут — от тоски, ощущения своей ненужности на этом варварском, языческом празднике жизни, и, конечно, от голода.
– Да, — согласился кукольник. — Кому хорошо, так это — им… Им все нипочем.
Он смотрел куда-то мимо меня — влево и вверх, я обернулся, пустив взгляд вдогонку: цепляясь за книжные корешки, он, наконец, добрался до верхней полки стеллажа.
– Господи! — выкрикнул я. — Нашелся!
У стеллажа, на самой макушке, сидела кукла. Это был неказистый субтильный человечек неясного возраста, роста низенького, несколько рыжеватый, несколько даже на вид подслеповатый, с небольшой во лбу лысенкой и цветом лица, что называется, геморроидальным… Впрочем, в нем не хватало маленького штриха. Я сразу — как только впервые эту куклу увидел — говорил автору, что человечку надо пошить шинель. Дело, конечно, хлопотное, однако куда деваться? А шинель пусть будет из добротного, крепкого
