– Пара слов — и они твои.
Солдатик картинно развел руками: дескать, вах! какая разговор!
– Тут была баба.
Он мелко-мелко, на восточный манер закивал:
– Был женчин, был…
– Одна?
– Зачем одна? Нэ-э-э…
– С ней был мужик?
Он и бровью не повел. За что люблю восточных ребят, так это за то, что их ничем не удивишь.
'Был мужик, хороший мужик, сигарет давал, водку давал, женщин давал, только больной он — кашлял сильно…'.
– Как это — женщин давал?
– А так давал, пришел сюда, говорит: эй, парень, женчин хочешь? Солдат всегда женчин хочет. Хорошо, говорит. Собери своих чурок человек десять. Только чурок, понял? Русских не бери, только ваших, понял? Вечером придешь к кладбищу. Знаешь сторожку там? Заброшенную?
– Ничего себе, самоходы… По десять-то человек?
– Э-э-э, — скривил солдатик рот, — тут теперь…
Да уж, теперь легче дышится, смыться не такая проблема, как прежде, — тем более в стройбате.
– Я за ним ходил, да… Следил. Слышал, он в сторожке с женчин той разговаривал. Он говорил: тебя уп… уп-па…
– Употребят?
– О! Употребят шестьдесят человек. Ровно так. Вспомнишь Машу.
– Какую Машу?
Солдатик пожал плечами: откуда ему знать.
– Как будет шестьдесят, говорил, можешь идти на четыре стороны… — он задумался. — Почему на четыре, а?
– И что дальше?
Хотя и так ясно… Он, конечно, привел своих чурок. Он водил их каждый вечер, пока количество 'употреблений' не достигло загаданной нашим придурком нормы.
От таких объемов общения с темнорожими ребятами, в самом деле, можно свихнуться.
– Как выглядел?
– Как?… Мужик и мужик.
– Да я понимаю, что не баба. Рост? Лицо? Приметы?
Все попытки выдавить из солдатика хоть какую-то информацию по этому поводу были безрезультатны. Во-первых, его познания в русском языке не распространялись дальше лексического объема 'Устава гарнизонной и караульной службы' — конструировать из чугунного уставного словаря словесный портрет занятие безнадежное. И во-вторых, он, скорее всего, воспринимал мир с чисто детской непосредственностью и был носителем сугубо видового мышления.
Существует вид — разнообразные подвиды, классы, и роды значения не имеют. Мужик — худой, толстый, щуплый, высокий, молодой или древний — он есть просто 'мужик' и не более того. Женщина есть просто 'дженчин'. Водка, 'напареули', 'ахашени', 'агдам', 'ала-башлы', херес, чинзано, шартрез, бенедиктин, самогон, брага, пиво — все это есть 'вино'. И так далее.
– Твои сигареты…
Первая порция — полпачки 'Пегаса', вторая — 'Винстон'.
– Ага, сигареты, — сказал он.
'Пегас' или 'Винстон' — какая разница, сигареты и есть сигареты.
Я искренне ему позавидовал. Видовое мышление избавляет от множества расстройств и хлопот.
Кладбище я разыскал быстро. Оно врастало в березовую рощицу — от части всего-то километра полтора. Если здесь кого-то и хоронили, то уже очень давно; те древние люди продлились стволами и вот стоят теперь среди просевших холмиков в ожидании тепла.
'Сторожка', о которой упоминал воин, представляла собой гнилую халупу, крытую ржавой жестью. Единственное окно наглухо заколочено досками — заплата свежая. Это меня не удивило: узнавалась все та же сумасшедшая рука. Внутрь я не заглядывал. Наверно, там на полу — груды сырой соломы, в лучшем случае, старый, с пролежнями, матрац.
Я отдавал себе отчет в том, что кощунствую, припоминая капитана Пантелеоне, гениального менеджера 'роты добрых услуг'. Кажется, эффективность любовного труда роты исчислялась в 'человеко- удовольствии — в-час'. Но у Льосы солдатню развлекала как-никак целая рота проституток, а Виктория оказалась точно — 'один в поле воин', к тому же она проституткой не была.
В том, что строительное воинство в этом деле отчаянно энергично, упорно и изобретательно, я нисколько не сомневался.
Я почувствовал, что меня подташнивает. Странно, с чего бы это? Я закурил.
Отпустило.
Я догадался, в чем тут дело. Сквозь обычный солдатский запах — кирзы, пота, казармы — сочился еще какой-то, особый.
Это был запах зверя. Возможно, не дикого зверя, а просто домашнего животного. Да, в халупе пахло — жеребцом.
Глава четвертая
…Им никуда от Нас не деться. Мы пройдем сквозь стены, шагнем в их промытые хрустальным светом комнаты, Мы размножим в миллионах копий сумбурное движение кисти Отца Нашего и развесим эти холсты по стенам в каждом доме — в каждом, в каждом. И Они услышат запахи нашей скромной трапезы, запахи картофеля и сала. Мы не прибегнем к насилию — С Них будет достаточно одного Нашего безмолвного присутствия в Их домах. Наши боль и тоска войдут в Них, Их кожа станет сосновой корой, Их вялые от сидячего образа жизни суставы затрещат в мучительных ломках. Их жилы станут рваться от чудовищных нагрузок, Их глаза вылезут из орбит — ОНИ ПОЧУВСТВУЮТ СЕБЯ В НАШЕЙ ШКУРЕ И СОЙДУТ С УМА
1
Три дня после возвращения из воинской части я честно отдал труду сочинителя: валялся на диване, с удовольствием поплевывал в потолок, растирал пальцами виски, слонялся по дому или подолгу стоял у окна, разгоняя мысль созерцанием копошения ворон, терзающих помойку* [28], — время от времени стая, испуганная приближением бродячей собаки, шумно, с термоядерным грохотом, ретировалась; создавалось впечатление, что из металлического контейнера вырываются, как из кратера вулкана, хлопья черного, сокрушительного взрыва.
Творческое настроение мне подкосил Катерпиллер — неожиданным звонком.
– Чем занят? — поинтересовался он холодным, сугубо деловым тоном — этот начальственный тон я органически не перевариваю.
– Работаю…
– Работает он!
Я долго выслушивал упреки общего характера, наконец он — будто бы между делом — уведомил меня: пропал Игорь…
