Кто такой Игорь, я не знал — меня просто увлекло развитие сюжета: третий по счету! Катерпиллер в двух словах объяснил.
Никакой мало-мальски серьезной должности в конторе он не занимал. Катерпиллер объяснил: его задача — анализ и прогноз: сидеть, думать, предлагать решение. Он мыслит — за счет этого и существует. В фирме он давно, с самого начала, когда она еще представляла собой вшивый кооперативчик. Мог бы при желании занять какое-нибудь серьезное кресло — ему предлагали — но он отказался.
Познакомиться с ним случая у меня не было, но Игорь чем-то был мне симпатичен — скорее всего, этим статусом свободного мыслителя.
В середине семидесятых я знал одного парня, который, как мне разъяснили, работал где-то в Дубне 'генератором'. Он был худ, стрижен под немодный тогда 'ежик', отличался патологической неразговорчивостью, и если что-то и произносил, то расслышать его удавалось только в мертвой тишине. Наверное, он разговаривал не с внешним миром, а с самим собой — потому и не считал нужным напрягать голосовые связки. Его гардероб ограничивался тяжелым грубым свитером, джинсами и башмаками- вибрамами. Вряд ли этот подчеркнуто скромный 'экип' был проявлением позы: слишком его хозяин выглядел не от мира сего, чтобы обращать внимание на условности. Говорят, он был дружен с Пантекорво и целыми днями катался на лошадях. Если не совершал верховые прогулки, то катался на водных лыжах. Он не имел никакого рабочего места и не ходил в присутствие. Единственное, что от него требовалось, — это посещать симпозиумы, коллоквиумы, ученые советы, сидеть и слушать. Он сидел и слушал. Раз в полгода он выдавал настолько нестандартное решение той или иной проблемы, что академическая публика валилась под стол.
Если работа Игоря носила примерно такой характер, то я готов его любить и уважать, даже заочно. Катерпиллер толком не знал, что случилось с Игорем. И вообще это его мало занимает — в настоящий момент у него короткий перерыв между переговорами, он пьет кофе с тостами, ему не до того. Да, тосты просто восхитительные: поджаренные хлебцы с сыром, посыпанные тмином.
– Тосты с тмином вполне вписываются в рамки жанра*[29], — заметил я. — Однако не кажется ли тебе, что нам все-таки придется наведаться на Петровку, 38?
Я был убежден в необходимости дать этим загадочным делам нормальный законный ход. Я, в принципе, знаю нужный нам персонаж, я его чувствую, слышу. Понимаю его характер — неторопливый, основательный. Но все это пока годится для бумаги. А что касается наших первоначальных задумок — придать главному герою черты психопата, то интуиция мне подсказывает: мы дали маху.
– Он нормальный, — сказал я. — Это-то и скверно.
Он долго молчал, и мне не нравилось его молчание.
– Слушай… — он медленно цедил сквозь зубы неясную мне пока, но отчетливо проступающую в интонации ярость, — а ведь за тобой должок.
– Что-что?
– Ты мне должен, — сказал он, — двадцать пять копеек.
Господи, он, оказывается, все помнит.
Я давно забыл, а он носит в себе, холит и лелеет, и дожидается, чтобы можно было потребовать с меня должок.
И потребовать все то, что когда-то было под нашим старым добрым небом: арка подворотни, вся в бледных лишаях плесени, лужа, перечеркнутая доской, запах сырости, полумрак — и ворот его рубашки в твоем кулаке. И ты прижимаешь его, сынка медноголосого солиста ансамбля песни и пляски, к стене, ты, вольный стрелок, осторожный охотник, ты, мальчик с большой дорога, которую чутко стережет наш Агапов тупик — ты отпускаешь его наконец, отступаешь на полшага и тихим, но твердым разбойным тоном требуешь: 'Прыгай!'.
И он — сын другого, враждебного тебе мира, в котором звучит музыка сытой жизни, где на обеденный стол проливаются блестки с хрустальных люстр, где на дни рождения детям дарят привезенные из загранпоездок водяные пистолетики, а к чаю подают торты, вспенившиеся густым жирным кремом, — он послушно подпрыгивает.
Он подскакивает, и в карманах его звенит мелочь. Ты протягиваешь руку — и он пересыпает из своей ладони в твою аппетитно шуршащую медь.
Помнит, все помнит… Наверно, и то помнит, как после визита его папаши отец жестоко избил меня в ванной, и я три дня не показывался во дворе.
– Ладно, — сказал я. — Должок за мной. Но не по телефону… Жди, сейчас приеду.
Я бросил трубку, постучался к Музыке, ответа не получил, толкнул дверь. Он лежал на диване, не мигая, глядел в потолок, аккуратно, по-покойницки, сложив руки на груди, — для полноты впечатления оставалось вставить в пальцы свечку,
– Слушай, Андрюша, мне нужно немного денег…
Музыка очнулся, прокашлялся. Он воскресал медленно и постепенно — вернее сказать, прорастал из воска покойницкой позы: сначала проросли глаза, следом за ними руки, наконец, он расшевелил себя и сел. Полез в карман, протянул мне комок мелких ассигнаций:
– Вот, — сказал он. — Надавали. Там, на рынке… — смутился, поправился: — Заработал, то есть.
Он протягивал мне эти маленькие по теперешним временам деньги совсем как Андрюша — когда-то давно, когда все мы жили под нашим старым добрым небом.
А умолк Андрюша незаметно — 'даже в нашем добром небе были все удивлены…' Его, конечно, вышибли из оркестра народных инструментов; он устроился во дворец пионеров учить детей музыке, но и оттуда его тоже вышибли. Так что сделался Андрюша свободным гражданином Агапова тупика, и блеск его жилища все тускнел и тускнел, как самоварная медь в чулане. Первым улетел персидский ковер-самолет; за ним на цыпочках смылся хрусталь; тонконогий китайский журавль махнул крылом и тоже улетел, а потом ушло и все остальное, кроме паркета, старого дивана, тумбочки да трех гвоздей в двери, заменивших вешалку.
И ты запомнишь теплый июльский вечер. В этот вечер у нас в Агаповом тупике объявилось странное существо — пожилой мужчина с пышной актерской шевелюрой и с галстуком-бабочкой. Он подсел к доминошникам, смирно дождался конца кона.
– Я, знаете ли, ищу тут одного человека, — вежливо объяснял он. — Тут, видите ли, причуда такая… Хобби, коллекционный зуд. Я собираю старые афиши…
– Афиши? — переспросишь ты.
– Да-да, афиши, молодой человек. Вы не знаете, — говорил он, оглядывая твой дом, — где тут проживает…
– Нет! — отрежешь ты.
Но он все равно найдет, и на следующий день ты, заглянув в комнату Андрюши, увидишь пустые, темные квадраты на стенах: обои ведь со временем выгорают.
Я покачал головой: нет, он меня не понял, бумажные деньги мне не нужны.
– Мелочь, мелочь…
Можно, конечно, наменять пятнашек у метро, неподалеку от телефонных автоматов. Точнее сказать, не наменять, а купить: у телефонов всегда можно разыскать старика, продающего пятнашки. Но времени у меня на экс-ченч не было.
Музыка поднялся, добрел до трех гвоздей, вколоченных в дверь и заменявших ему вешалку, утопил руку в глубоком кармане старого пальто.
Старики хранят почему-то эти медные россыпи прошлого времени — копеечки, трешки, пятачки — берегут… А зачем — и сами не знают.
– Когда наши эскадроны, — торжественно пообещал я, — под колокольный звон, под сенью российского флага войдут в первопрестольную, я подарю тебе целый монетный двор.
Музыка горько усмехнулся и мотнул головой: нет, монетный двор ему не нужен.
У конторы я развернулся и подал задом прямо ко входу. Такая парковка против всяких правил — машина перегородила пешеходную дорожку — но сейчас мне на правила было наплевать.
