На Старом Арбате (где вы в этой идиотской, замызганной, заплеванной, вдрызг изнасилованной торгашней, туземной улице видите — старый?) со мной случаются рецидивы 'горняшки'.
'Горняшка' — это болезнь высоты, испытать мне ее довелось лишь однажды; у Панина в Терсколе масса друзей; как-то летом мы с его приятелями-альпинистами хорошо посидели в Приюте Одиннадцати, и кому-то из них (кажется, это был Володя Лукьяев, балкарец, успевший поработать спасателем на Чегете, лавинщиком, закончить в Москве ИнЯз и опубликовать в журнале 'Юность' массу хороших очерков про горы) — пришло в голову 'сбегать' (так они выражаются) на Эльбрус, чтобы оттуда махнуть на лыжах. На седловине, на высоте 5200 метров, я рухнула и попросила, чтобы Каманча (такое у Володи прозвище) меня пристрелил. Стрелять он не стал, а просто погнал вниз, дав в попутчики кого-то из компании.
Если меня спросят, какими ощущениями чревата 'горняшка', то я объясню примерно так. Представьте себе, что у вас раскалывается голова, что вы с чудовищного похмелья, вас тошнит, хочется писать, а также хочется какать — и все это одновременно. Именно так Действует на меня Арбат — симптомы я почувствовала уже на выходе из метро: решила побродить у станции подышать, собраться с силами.
В одном из ларьков мое внимание привлек предмет сочно-телесного цвета, размеры и общие кондиции которого вполне укладываются в характеристику: 'В природе такого не бывает!' — в природе HOMO SAPIENS, во всяком случае. Предмет царственно возвышался на полке, заваленной 'Сникерсами', 'Марсами', сигаретными пачками, зажигалками и прочими стеклянными бусами, на которые туземцы Огненной Земли выменивают у богатых европейских конкистадоров свое золото. Розовощекий и самодовольный, предмет — в силу чисто дизайнерского решения витринной полки — откровенно господствовал на конфетно- целлулоидной мелочовкой и как бы — ростом, осанкой — утверждал себя в качестве сюзерена.
Я наклонилась к окошку, и, откинув руку вверх и в сторону — чтобы хозяин мог безошибочно догадаться, к какому из многочисленных продуктов относится мой живой интерес, спросила:
– Это съедобно?
Хозяин (естественно, у него щеки — из ветчины) поперхнулся.
– Нет, серьезно, это надо есть или курить?
– Скорее, первое… — улыбнулся он; я рассматривала это лицо и прикидывала про себя: сколько отборного сала можно натопить из такого рода понимающей улыбки.
– А где же тогда толстый-толстый слой шоколада? Он вздохнул и объяснил, не размягчив (в отличие от предыдущего палаточника) эту фразу вопросительной интонацией.
– Тебя давно не трахали.
Надо же, второй раз за последние пару часов мне преподносят такой сомнительный комплимент, — это не к добру.
Я отступила на три шага и приняла позу завсегдатая вернисажа.
Краем глаза я заметила, что за мной украдкой наблюдает интеллигентного вида дядечка лет пятидесяти в старомодном кожаном черном пиджаке — его можно было принять за представителя какой- нибудь из 'вольных' профессий.
– Впечатляет, да?
Он сконфузился и предался созерцанию собственных ногтей — характерный для застигнутого за подглядыванием жест.
– А чего тут стесняться? — весело сказала я. — Эта штука называется — эвфемистически — 'массажер'. А по-простому — мастурбатор.
– Дичь, конечно, — тихо и будто бы с чувством вины произнес он.
Ну отчего же, милый друг? Чем дольше я созерцаю этот предмет, гордо взметнувшийся в витрине, тем явственней в зерне эстетического впечатления прорастает сугубо философская тема; в бескрайнем разнообразии товарного рынка Огненной Земли именно этот предмет выступает как товар первейшей необходимости: без него не обойтись ни в средней школе, ни в прокатном цехе, ни в университетской аудитории, ни в парламенте, ни на театральных подмостках, ни в научной лаборатории — процесс повседневной жизнедеятельности населения Огненной Земли, если разобраться, есть самозабвенное занятие именно тем, для чего и предназначен этот целлулоидный монстр.
– Ибо…
'Ибо' — ах, до чего милое, раритетное слово, как изысканно округла его форма — такие слова теперь можно раздобыть разве что в антикварной лавке… Ибо ни одной идеи, способной оплодотворить эту жизнь и придать нашим текстам хоть легкий налет пристойности, в последние годы не было высказано. И значит нам — каждому по отдельности и всем вместе — суждено умереть в горьком одиночестве.
– У нас нет никакого будущего…
– Возможно, — согласился он.
Да я не об этом, милый мой хлебопашец вольный, перебивающийся на скудных вольных хлебах… Мы бездетны. Десять лет ежедневной мастурбации — в экономике и философии, искусстве и литературе, политике и законодательстве — чреваты клинической импотенцией и мучительным бесплодием.
Он положил мне руки на плечи, долго, внимательно изучал мое лицо.
– Ну, зачем вы так… — мягко произнес он. — Вы же с виду интеллигентный человек… Ох, извините, Христа ради, если я вас обидел, но что ж вы плачете?
Милый вы мой человек, как бы вам объяснить? Белка — зверек хрупкий и беззащитный, а в лесах у нас на Огненной Земле нравы сами знаете каковы; но все живое хочет жить, и белка тоже, и значит, ей надо обороняться — хамством, скабрезностью, отбиваться лапами передними и лапами задними; белка, к примеру, совершенно не выносит ничего инфернального, и тем не менее матерное слово запросто слетает с ее языка; поймите, это оборона и ничего больше — иначе туг же попадешься в силки; или рыси в когтистые лапы; или под удар ястребиного, кривого, как ятаган, клюва, — извините, такое с белками случается, сейчас пройдет.
Он отечески привлек меня к себе, гладил по волосам, — ладонь у него теплая и мягкая, успокаивающая.
– Извините, всю жилетку вам вымочила.
– Ничего, — улыбнулся он, — на то она и жилетка. Высохнет.
– Что они пялятся?
На нас в самом деле пялилась сладкая парочка: худющий тинэйджер и низкорослая девочка, явно предрасположенная к полноте; облачены они были в фирменные доспехи всемирной котлетной империи Макдональдс, и, как я догадалась по транспаранту на длинном древке, относились к разряду 'человекореклам': транспарант сообщал, что империя захватила очередную колониальную территорию (где-то здесь поблизости) и приглашает в гости.
Худое, костлявое лицо молодого человека выражало крайнюю степень безразличия ко всему, что дышит и шевелится вокруг; у девочки была рыхлая нездоровая кожа и глупые желтоватые глаза, плавающие в порочной влаге.
Когда человек со спасительной утешающей ладонью ушел, я пересекла пристанционный пятачок; мне хотелось спросить у ребят, каково им день-деньской торчать вот так в людном месте в роли человеко- рекламы, однако Сергей Сергеевич Корсаков вытолкнул из меня:
БИГ МАК — САМЫЙ ЛУЧШИЙ
В МИРЕ БУТЕРБРОД!
— на что девчушка, пульнув сквозь зубы острый плевок, прошипела:
– Сгинь, Кампучия!
До чего же точен бывает иной раз наш туземный язык; мозги этой дурехи наверняка уместятся в скорлупе лесного ореха, однако как гениально она ассоциирует!.. Наверное, я в самом деле произвожу впечатление Кампучии — нищей, растерзанной, расстрелянной, тотально репрессированной, изможденной, питающейся тропическими листьями, кореньями, ящерицами и насекомыми.
9
