В эту неделю приехали продемонстрировать поддержку Игаль Алон и лидер оппозиционной правой партии Херут Менахем Бегин. Нанес визит и мэр Хеврона Аль-Джабри, участник погрома двадцать девятого года и вожак банд, пытавшихся в мае сорок восьмого расправиться с гуш-эционскими пленниками, которых везли через Хеврон. Год назад, когда наши войска вошли в Хеврон, он вывел на улицу людей с белыми флагами, сам вышел с флагом и объявил:
– Просим милосердия!
С арабской точки зрения, устроить в Хевроне арабам то, что они устроили евреям, было вполне легитимно.
Теперь же, обнимая дорогих гостей одного за другим, он говорил:
– Добро пожаловать! Мы всегда были братьями! Мы всегда были друзьями! Мы должны быть вместе!
Далее восторги мэра шли по нарастающей и закончились апофеозной фразой: «Я больший сионист, чем сами евреи!»
Когда он уехал, Давид сказал раву Левенштейну:
– Только ради успеха нашего дела я сдерживался, чтобы не подойти к этой твари и не дать ему по морде.
Рав Левенштейн смерил его взглядом и спокойно сказал:
– Ну и зря сдерживался! Подошел бы и дал.
Между тем не успели на физиономии Аль Джабри высохнуть слезы счастья по случаю долгожданной встречи с вновь обретенными братьями, как он разразился депешей одноглазому министру, в которой категорически потребовал немедленно депортировать евреев из Хеврона, поскольку он-де не отвечает за их безопасность. Очень скоро стала известна причина столь резкой перемены в отношении. Выяснилось, что раньше хевронский мэр был убежден, что группу Левенштейна в Хеврон отправило правительство, а следовательно, с ними шутки плохи. Даже поверхностное знакомство с израильской прессой убедило его в том, что по ту сторону «Зеленой черты» этих фанатиков ненавидят не меньше, если не больше, чем по эту, и нечего с ними чикаться. Надо отдать должное министру, он оказался на высоте – ответил, что постояльцев «Парка» защищает армия, и это не его, Аль-Джабрино, дело. Кстати, насчет охраны со стороны армии он несколько преувеличил – постоянной охраны не было, хотя патрули время от времени наведывались. С другой стороны, и времена были спокойные. А что до неожиданного покровительства в отношении группы Левенштейна, министр его срочно компенсировал, введя для всех остальных евреев (кроме жителей Гуш-Эциона) запрет пребывать на «территориях» сроком больше двадцати четырех часов кряду.
Не помогло. Все равно газеты подняли шум.
Прошло две недели, и Леви Эшколь собрал правительство, чтобы решить вопрос о статусе новоявленных хевронцев. Тяжко ему было. Еще за спиной был непрощенный МАПАМом и левым крылом МАПАЯ Гуш Эцион («Ишь, старый слюнтяй, дал себя разжалобить сыновьям и дочерям расстрелянных там фанатиков, позволил восстановить киббуц!»), а тут уже новые напирают! Дебаты раскошелили правительство на компромиссное решение – в Хевроне позволено создать... нет, не поселение, а ешиву!!!
Гениально! Кто скажет, что мы заселяем оккупированные земли? Никто! Мы просто посылаем туда свою молодежь учиться. А что, нельзя?
А с другой стороны, выглядит как наш ответ на погром двадцать девятого – вы нашу «Слободку», гады, разрушили?! Разрушили! Ешивников поубивали?! Поубивали! Так вот вам, сволочи, новая ешива! Знай наших! Еврейский народ бессмертен! Ам Исраиль хай!{Народ Израиля жив! (ивр.)} Красиво, ничего не скажешь.
Ответственность за безопасность была возложена на одноглазого гения, располагаться ешива должна была на территории Израильской военной администрации. К празднику Шавуот ученики и преподаватели ешивы, то есть все постояльцы гостиницы «Парк» были должны ее очистить. У Кавасми началась депрессия.
И был еще один человек, который поначалу не менее болезненно, чем Кавасми, воспринял сообщение об их переезде, и по сходной причине – восьмилетний босо– и грязноногий арабчонок Сулейман. Когда он в очередной раз пожаловал в «Парк» за гонораром за предыдущие труды и новым заданием, Давид, задумчиво стоящий у окна и глядящий на холмы, опоясанные рядами террас с заскорузлыми кривыми деревьями, не поворачиваясь, сказал, что через два дня они покидают гостиницу, мальчуган почувствовал, что у него в самом прямом смысле подкашиваются ноги. А тот еще так торжественно объявил:
– Все, Сулейман! Съезжаю я отсюда!
Забыл, видно, большой и умный дядя, что в семье Сулеймана, что при иорданцах, что при евреях, с доходами всегда было туго. И только заметив ужас в глазах ребенка, понял он, в чем дело, провел ладонью по недавно стриженым, но давно не мытым волосам и сказал:
– Что ты волнуешься?! Будешь ко мне в ешиву приходить, к воротам здания Военной администрации, точно так же, как сюда, в «Парк» приходил. Вот только сегодня отнесешь Самире не восемьдесят фунтов, как обычно, а сто пятьдесят. И в придачу вот эти золотые сережки – я решил ей подарок сделать. У меня радостный день, вот я и решил радостью поделиться. Кончилось, брат, мое гостевание в Хевроне. Теперь я тоже житель Хеврона, снова хевронец! И с тобой радостью поделюсь – сегодня получишь не десять фунтов, как обычно, а пятьдесят. Ну-ну, хватит меня благодарить... Сулейман, ты что, с ума сошел? Прекрати немедленно!.. Беги, давай, порадуй тетушку Самиру поскорее! Да вот еще что... гм... я знаю, что ты парень честный, но если вдруг что... ну да ладно, беги!
Давид не стал распространяться, откуда он знает, что Сулейман парень честный, не стал рассказывать, как дважды посылал Натана и один раз – переодетого арабом Хаима подстеречь Сулеймана у покрытой вязью железной двери с окошком, стрельчатым, как сама дверь, и подсмотреть, действительно ли он отдает Самире все деньги. Все три раза ответ был – до копеечки.
И тем не менее... Недаром предание гласит, что прежде, чем предложить евреям Тору, Вс-вышний предложил ее потомкам Измаила. Те спросили: «А что в ней?» И услышав в ответ: «Не укради!», воскликнули: «То есть как? Ведь мы этим живем!»
Пока Давид предавался подобным размышлениям, Сулеймана и след простыл. Закончилась очередная встреча Давида и Соломона, вернее, Дауда и Сулеймана, короче, папы и сына.
Переселение на территорию Военного управления, где и должна была расположиться ешива, произошло накануне праздника Шавуот. В одном и том же здании, построенном некогда британским офицером Тигертом, располагались и полицейские, и армейские учреждения. Одно из крыльев здания было передано новоявленным поселенцам. Губернатор Хеврона, подполковник Офер Бен- Йосеф, решил устроить им режим полной изоляции и таким образом попросту выжить их. В ешиву не впускали ни журналистов, ни знакомых, ни даже «посторонних» членов семей – только студентов. Исключение сделано было лишь для Бины, которая приехала в каморку к своему Хаиму и после единственного в истории периода, когда здесь не жили евреи, стала, подобно праматери Сарре, первой еврейкой, рожающей детей на хевронской земле. Питались они при этом в общей столовой, а вот со стиркой у обитателей ешивы возникли проблемы – стирать и сушить белье было негде. Пришлось отдавать его в арабскую прачечную. И все бы ничего, но когда получали белье, оно оказывалось куда грязнее, чем когда сдавали. А евреям открывать свою прачечную, равно как и заниматься еще чем-либо, кроме учебы, было категорически запрещено. Никакого бизнеса на чужой земле!
Между тем народ все прибывал и прибывал. Еженедельно руководство ешивы получало новые и новые заявления с просьбами о приеме. Давид, как административный директор ешивы, обязан был списки вновь принятых класть на стол губернатору. Причем, если кого-то принимали не на учебу, а в качестве сотрудника, то необходимо было указать должность. Так разрастался штат «секретарш», «поваров», «водителей». Всякий раз происходила одна и та же сцена: Бен-Йосеф кричал, что не примет такого-то на работу, что штат и без того непомерно раздут, и что ешиве не нужен свой электрик (токарь, пекарь), поскольку таковой имеется в Управлении, то есть на той же территории, на что Давид повторял сакраментальное: «А ты поезди по другим ешивам, выясни – везде есть такая единица». В конце концов губернатор устал спорить и начал принимать всех подряд.
