– Не могу я, отец, – сказал Натан, отойдя к окну. Огни покоились на черном теле города, словно жемчуг на бархатной подушке. Светились лишь верхние огни, что же до лавок и мастерских, их уже сожрала ночь. – Не могу я. Ты знаешь, как отношусь к Юдит. Как я с детства относился к ней. Да я еще лет в пятнадцать влюбился в эту двенадцатилетнюю девчонку – и навсегда!
– Так в чем же дело? – спросил Давид.
– Как раз в этом! – подпрыгнув, воскликнул сын. – Если бы мы жили где-то рядом, и она видела бы во мне нормального мальчишку, она бы потихоньку привыкла, что я – это я, что я – сам по себе, а не только твой сын. А так… живем – мы здесь, они – в Тверии, встречаемся – раз в год. И всегда этот восхищенный взгляд. Для нее я – принц! Сын того, кто спас жизнь ее отцу, пожертвовав при этом собственной свободой! Я знаю, – тут он подпрыгнул еще выше, – что она готова выйти за меня замуж! Я сам об этом мечтаю, но чтобы за меня! За меня! За меня! За меня, а не за твоего сына!
Свадьба Натана и Юдит состоялась в августе шестьдесят восьмого. То, что все хевронские евреи – на тот момент их было несколько десятков – поздравляли его и его родителей, это не удивительно. Но они поздравляли и друг друга. А друзья и родные, звоня им на ешивский телефон, не говорили «Передай поздравление», а просто говорили: «Поздравляю». У каждого еврея в Хевроне был большой личный праздник.
Число прибывших гостей перевалило за тысячу. Губернатор великодушно предоставил под зал торжеств помещение конюшни, сохранившееся здесь со времен британской администрации. В стойлах поставили столы. Было очень уютно.
Хупу ставил главный раввин Армии Обороны Израиля. Но вначале случился... пустяк, однако он положил начало новой, прямо скажем, эпохе в истории Хеврона. Перед хупой многие гости решили на пополуденную молитву «Минха» отправиться в пещеру Махпела. Для гостей неподалеку от «пещеры» соорудили общественную кухню, поставили столик. Стали продавать пирожки и различные напитки. Работали посменно. Деньги шли в фонд ешивы. Будущий раввин, а пока скромный студент, Хаим Фельдман доказал, что он не только по части Торы, но и по части общепита не промах. Через час примчался губернатор.
– Кто позволил открыть здесь киоск?! Я с вами по-хорошему, а вы на голову садитесь!
Евреи не бросились, сломя головы, складывать в мешки продукты питания.
– Что кушать-пить будете? – осведомился Хаим. Девушка, разогревавшая пирожки, лучезарно улыбнулась, а Авраам, студент-новичок, посочувствовал представителю власти. Лицо Бен-Йосефа цветом стало напоминать небо на закате. Он оседлал вороной джип и галопом удалился.
Правда, ненадолго. Ровно через пятнадцать минут он стоял на том же самом месте посреди небольшой площади, откуда уходила вверх короткая улочка, соединяющая эту площадь с широкой лестницей, ведущей в похожее на крепость здание пещеры Махпела. Он торжествующе потрясал бумагой, из которой явствовало, что такой-то, такой-то и такая-то, то бишь те самые трое, что заступили на вахту к тому моменту, когда губернатор удостоил их своим визитом, немедленно выселяются из Хеврона. Кстати, девушка впоследствии стала женой депутата Кнессета от одной из слишком правых партий.
– Подписал лично... – и он назвал имя Одноглазого министра.
– Быстро же вы успели в Иерусалим сгонять, – спокойно отреагировал Хаим. Факсов тогда, как известно, не было.
Очень скоро к изумлению глазевших из окон арабов вокруг конфликтующих сторон столпились все гости, равно как и хозяева, а также корреспонденты, приехавшие на первую за тридцать девять лет еврейскую свадьбу в Хевроне. Разразился скандал. Министр отменил свое решение. Новое изгнание евреев из Хеврона не состоялось. Но этим дело не кончилось. С равом Левенштейном и его присными встретился Игаль Алон.
– Недостаточно, – сказал он, – что отменены эти херпа и буша{Стыд и позор (ивр.).}.
Все застыли, услышав из уст застарелого социалиста талмудический оборот. Игаль Алон меж тем продолжал:
– Надо закрепиться возле пещеры Махпела. Найдите дом, принадлежащий не частному лицу, а, так сказать, общественное владение. И поставьте столик возле него. Пусть туристы перед тем, как посетить усыпальницу патриархов, причащаются кошерной пищей. Пусть видят, что не только мертвые праотцы лежат в Хевроне, но и их живые правнуки продают колу и пирожки. Короче, найдите помещение, а с остальным я помогу.
Поиски длились недолго. Выяснилось, что прямо напротив того места, где евреи торговали, а губернатор разорялся, стоит красивый каменный дом. А на доме бронзовая доска – «Подарок королю Иордании Хусейну от правительства США». Это было то, что нужно, – здание, принадлежащее государству. Правда, спорный вопрос, – какому, но главное – не частному лицу. До прихода израильских войск его кто-то арендовал; в нем располагался ресторанчик и магазин сувениров. Теперь оно пустовало.
Cтараниями рава Левенштейна, Давида, Натана, Хаима и других здание это обрело новую жизнь. В нем разместился киоск, который, в свою очередь, вскоре разросся в ресторан, а также картинная галерея, где выставил свои работы поселившийся в «ешиве» художник Нахшон. Все это делалось под покровительством Игаля Алона. Так закончилась попытка изгнать трех евреев из Хеврона. В течение последующих трех лет будущий рав Хаим работал там официантом, а Натан уговаривал приезжих посетителей пещеры Махпела покупать сувениры.
Нескучным оказалось лето шестьдесят восьмого года. Не успели стихнуть клейзмерские мелодии на свадьбе Натана, как Хаим Фельдман впервые стал папой, а здание Военной администрации с любопытством начало слушать непривычные для него детские крики. Как читатель знает, сына Хаим назвал Амихаем.
Вообще, то, что в Хевроне поселились молодые пары – сначала Фельдманы, а потом Изаки – для всех хевронских евреев означало, что из постояльцев они превратились в жителей, а в тот момент, когда комнатенку с обшарпанными стенами огласил крик новорожденного А. Фельдмана, Хеврон вновь стал еврейским городом.
Затем развернулись следующие события. В один прекрасный день в Хевроне появилась пара более чем странного вида. Он был в стетсоне, хлопчатобумажной блузе, кожаной куртке и бархатных штанах, также отделанных кожей. Она – в чепце и прочих атрибутах костюма обитательницы Дикого Запада. Оба говорили с тяжелым англо-американским акцентом.
– Кто вы такие? – спросил изумленный рав Левенштейн.
– Это моя жена, – галантно пропустил даму вперед стетсононосец, – а я – Эли Грин.
Затем, как нечто совсем обыденное, он поведал:
– Я тут не очень далеко живу – под Кирьят-Гатом. У меня там своя пещера.
И чтобы окончательно добить застывших в ступоре ешивников и «ешивников», поведал, как само собой разумеющееся:
– Я – ковбой.
Впоследствии выяснилось, что это истинная правда. Есть евреи-кладовщики. Есть – доктора наук. Есть учителя. О скрипачах, компьютерщиках и гинекологах я уже не говорю. Почему бы американскому еврею Эли Грину не заделаться ковбоем. Но это еще не все. Для того чтобы эрудированный читатель не ограничивался ассоциациями с Майн Ридом, а вспомнил заодно и Фенимора Купера, отметим, что армейская специальность Эли Грина была – следопыт. Понятно, что после всего сказанного дополнительная информация о том, что он воевал в Корее, произведет на читателя не большее впечатление, чем сообщение о том, что по утрам Эли Грин чистил зубы.
Что же касается пещеры, то и здесь американец не прилгнул. Именно она стала для него тем, что сейчас называют «Первый дом на Родине». Он жил там с семьей, пас овец и объезжал коней на киббуцных фермах. А мечтал о собственном ранчо – с коровами, быками, пастбищем...
– Чего ты хочешь? – преодолевая оторопь, спросил рав Левенштейн у странного визитера.
Теперь настала очередь ковбоя изумляться:
– Как – «чего»? В Хевроне жить.
И видя, что этим сабрам все надо растолковывать, пояснил:
– Я же еврей.
Придя в себя после первого шока, рав Левенштейн произнес фразу, смысл которой так и остался загадкой, хотя она попала очень удачно в тон речей визитера и вообще вписалась в ситуацию:
