– Говорю, встать! – вытаращил глаза смотритель.
– Не могу встать: колени опухли, не держат.
– Поднять его! – приказал смотритель. Подбежали солдаты.
– Безбожные, да поглядите вы на мои ноги! – и старик с усилием выставил ногу. С нее соскользнули грязные лохмотья и обнажили нечто ужасное: истонченная до прозрачности кожа вздулась от водянки, а ножные кандалы перетерли ее у щиколотки до самой кости, которая покрылась коростой из гноя и крови Нога местами посинела.
Это предвещало скорый конец несчастной жертвы. Солдаты рывком подняли старика, корчившегося от боли.
– Стой, стой на ногах! От хромоты собака не околевает! Смотритель долго смотрел на старика, как будто для него были наслаждением его муки. Он поглаживал усы, выставив ногу вперед, и, пошевеливая носком сапога, бормотал про себя что-то невнятное. Вдруг смотритель пришел в бешенство.
– Где Иаго? – крикнул он.
Старик глядел удивленно на него, не понимая, о чем его спрашивают.
– Иаго? – повторил старик. – Ведь вы же сами взяли его отсюда. Может, и убили его. Что еще могли вы с ним сделать?
– Не хитри, говори прямо, как он убежал, кто ему помог?
– Убежал? – разволновался старик. – Дай ему бог удачи, если убежал.
– Ты знал, что он собирается бежать?
– Нет, он мне об этом не говорил.
– Врешь, собака!
– Я – мтиул.
– Говори все, если хочешь спастись!
– Я смерти не боюсь и не скажу неправды.
– Заставлю, все заставлю сказать! – заревел смотритель, подбежал к нему, вцепился ему в бороду, схватил его за усы.
Старик весь дрожал от неслыханного оскорбления.
– Только одни неверные могут так унижать человека, так осквернять честь мужчины.
– Молчать, разбойник, а то убью!
Старика озарила надежда: смерть может избавить его от страданий.
– Не знаешь? Не скажешь? – продолжал издеваться над ним смотритель.
– Знаю! – прохрипел старик.
– Наконец-то! – смотритель отошел и посмотрел на него с усмешкой. – А не хотел говорить!
– Под кнутом и в гору пашут! Что мне было делать!
– Ну, то-то! Теперь рассказывай подробно все, что знаешь!
Мтиул горько улыбнулся.
– Рассказывать?… Чем же ты этого заслужил? Все знаю, но клянусь благодатью Ломиси, ничего тебе не расскажу!
– Что-о-о?! – взревел смотритель и подошел к нему.
– Да, я знал обо всем, знал, что Иаго готовится к бегству, знал, кто помогает ему, знал обо всем, но тебе ничего не скажу.
– Я убью тебя, задушу!
– Делай, что хочешь, – не скажу!
Офицер прошелся по тесной камере.
– Советую тебе все рассказать!
– Это вы боитесь смерти, бабы вы трусливые. А мне-то зачем говорить? Ничего не скажу, да поможет мне Пиримзе!
Все старания смотрителя не привели ни к чему. Ни ласковые обещания, ни угрозы не заставили старика вымолвить хоть единое слово о побеге Иаго. Да и что мог он сказать, когда сам ничего не знал, ему хотелось только еще больше озлобить смотрителя.
– Не будешь говорить?
– Нет!
– А ну-ка! – он дал знак солдатам принести розги.
– Разложите его! – приказал смотритель.
Солдаты выполнили приказ, обнажили старика, положили его ничком, двое солдат уселись у него на ногах и на груди, а двое стали с двух сторон и принялись нещадно хлестать его розгами по голому телу. Кожа полопалась, кровь потекла ручьями. Розги ломались, но приносили новые пучки, сменялись и экзекуторы. Но старик кричал все одно и то же:
– Знаю все, но собакам не выдам, не скажу!
Мясо клочьями разлеталось по камере, старик корчился в предсмертных муках, но ни единого слова о пощаде не слетело с его уст. С последними проклятиями своим палачам он потерял сознание. Еще некоторое время его продолжали бить.
– Ваше высокоблагородие, он уже не шевелится, – сказал наконец тот, который сидел на груди несчастного.
– Притворяется, всыпьте ему еще, да погорячей, тогда посмотрим! – равнодушно сказал начальник.
Только убедившись, что старик впал в бесчувствие, да и сами вдоволь насладившись этим занятием, прекратили мучители свое грязное дело.
Истерзанного, изуродованного старика они оставили в камере, где он вскоре испустил дух в тяжких мучениях. Перед кончиной он пришел в себя как будто только для того, чтобы почувствовать свою заброшенность. Ни жена, ни родня, ни друзья – никто не будет оплакивать его, никто не пожалеет о его утрате, не как об утрате рабочей скотины, а как о части собственного сердца, оторвавшейся раз и навсегда. Он судорожно приподнялся, хрипло произнес имена своих сыновей, послал проклятие палачам и скончался.
Между тем Торгва и Коба устроили засаду на тропах, ведущих к водопою, и стали ждать. Время шло, но олени не появлялись. Охотники все еще не теряли надежды – олени целыми стадами спускались сюда лизать горную соль и утолять жажду.
Наконец послышался шорох сухих листьев и треск хвороста.
– Кажется, бог посылает нам добычу! – шепнул Торгва. Они насторожились.
Шум ломаемых веток все приближался, и вскоре показался гордо шествующий олень-самец. Навострив уши, высоко закинув голову, словно умышленно подставляя выстрелу свою белую грудь, он шел медленно, иногда останавливаясь, спокойно поводя черными, как смола, глазами. Каждое его движение свидетельствовало о том, что он давно уже победил всех своих соперников и теперь смело и единовластно повелевает самками, бесспорно предпочитающими его всем остальным оленям. Он грозно выступал, словно вызывая на бой всех, кто посмеет преградить ему дорогу. Поступь его была так величава, что нацеленное ружье застыло в руках у Кобы. Он молча наслаждался прекрасным зрелищем. Олень остановился, фыркнул и мотнул головой; он как будто досадовал, что ему не встретился никто, с кем он мог бы померяться силой. Постояв, он напружинился, подпрыгнул и, описав в воздухе несколько дуг, ударился рогами в ствол дуба. Долго он бодался с ним, утоляя жажду борьбы. Наконец Торгва вывел Кобу из забытья.
– Если олень обречен, зачем медлить? – шепнул он. – Стреляй, а то Иаго там один дожидается нас…
– Да, правда… Зачем медлить с обреченным! – сказал Коба и прицелился.
В эту минуту олень отошел от дуба и, разозлившись на то, что его сила встретила долгое сопротивление, снова яростно ринулся к дереву, но не достиг его… грянул выстрел, олень упал на передние ноги и после слабой попытки встать свалился на землю.
– Победа твоей деснице! – крикнул Торгва, подбежал к оленю и перерезал ему горло ножом.
Олень скосил на него свои умные глаза, жалобно взревел, несколько раз судорожно вздрогнул и испустил дух.
Коба слыл хорошим охотником, и немало оленей пало от его мажары, но не было случая, чтобы он не жалел убитого зверя или убил бы его просто ради скуки. И теперь он угрюмо чистил свое ружье, в то время
