– Потерпи, сын мой, нельзя тебе воды, сейчас тебе это вредно.
– Горит, пылает все нутро у меня! – взмолился раненый. – Каплю, хоть каплю одну!..
Старец отвязал сумку от ремня, достал ложку, налил в нее воды, всыпал туда порошок из сушеной сливы и поднес ложку ко рту больного.
– На, выпей и больше не проси!
Неизвестный жадно проглотил несколько капель подкисленной воды.
– О-о! – облегченно вздохнул он и прикрыл веки. Пастырь долго ждал, надеясь, что больной придет в себя, наберется сил для исповеди, но тот лежал в забытьи.
Вскоре больного охватил озноб. Лицо его исказилось. Онуфрий понял, что это лихорадка, вызванная раной, – хороший признак. Он осторожно прикрыл неизвестного буркой и молча опустился рядом с ним.
Спустя некоторое время пастырь дотронулся рукой до его лба.
– Слава богу, жар начался, и сильный какой! Это хорошо.
Больной стал метаться. Лоб его покрылся обильным потом.
– Жар поднимается, вспотел. Хорошо для него! – сказал Онуфрий и осторожно вытер со лба больного пот.
Больной бредил, что-то шептал про себя. Старец напряг слух, стараясь что-нибудь разобрать.
– Маквала, Маквала! – ясно расслышал он.
Онуфрий вскочил. Вихрь горьких мыслей закружился у него в голове.
«Не этот ли? – думал Онуфрий. – Не он ли так жестоко оборвал жизнь бедной Маквалы?»
Пастырь стал вслушиваться еще напряженнее, но больной больше не проронил ни слова. Он стал дышать ровней и затих. Тогда Онуфрию подумалось, что он, быть может, напрасно из-за случайно оброненного слова возвел тяжкое обвинение на неизвестного, и, ужаснувшись своим мыслям, он стал горячо каяться.
17
Рассвет тронул клювом ночную мглу и расцветил ее; легкий ветерок, предвестник утра, тихо покачивал цветы, будил их, нежно что-то нашептывая, готовил их к встрече владыки дня. Небо светло заголубело. Мягкий свет брызнул на землю. Полусонные птички в ожидании дня вздрагивали от утреннего холода, встряхивались и изредка протяжно щебетали, приветствуя творца природы.
Старец стоял с обнаженной головой, волосы его растрепались, борода спуталась. Он горячо молился господу об отпущении ему тяжкого греха: невольным и, быть может, незаслуженным подозрением он оскорбил высшее, что есть в человеке.
Больной, спавший под буркой, пошевелился.
– Где я? – простонал он.
– Здесь, сын мой, рядом с отцом твоим духовным, который заботится о тебе.
– Священник? – больной зажмурился.
– Не священник, а брат твой и отец, посланный, чтобы помочь тебе.
Больной открыл глаза, с благодарностью взглянул на пастыря.
– Как ты себя чувствуешь?
– Плохо, отец! – с горечью сказал он.
– А по-моему, тебе лучше!
– Оттого и плохо, что лучше. Не следовало мне оставаться в живых!
Он замолчал. Нелегко было обоим продолжать беседу.
– Ты обещал мне вчера… – с трудом произнес больной, – что удостоишь меня причастия.
– Да, но твоя слабость помешала этому. Ты не мог говорить. А сегодня, надеюсь, ты мне исповедуешься, и благодать господня снизойдет на тебя!
– Мне исповедываться? Своими устами рассказать о себе? Не могу я этого, хоть на куски меня изрежьте, – не могу!
– Нет, сын мой, надо признаться в своих деяниях, да и что толку скрывать – нет тайны, которая не стала бы явной. Перед тобой пастырь, неустанно пекущийся о тебе. Может ли врач исцелить больного, если причина болезни ему неизвестна? В голосе пастыря звучала отеческая ласка, величавая уверенность в собственных силах.
– Сын мой! – продолжал пастырь, сердечностью и уверенностью покоряя волю и чувства больного. – Сын мой! Откройся брату, чувствующему твое горе, как свое, твою боль, как свою, брату, чье сердце печалится о тебе даже тогда, когда он вдали от тебя. Уверуй в меня, ибо я вместе с тобой горю в неугасимом огне, и душа моя смятена.
– Отец, отец! Чем я отплачу тебе за доброту твою? У несчастного Онисе только одно и осталось – его убогая жизнь, и если она тебе понадобится, – возьми ее!..
– Онисе?! – вздрогнул пастырь.
«Маквала – Онисе!» – мысленно произнес он рядом эти два имени. И снова тревожное подозрение охватило его душу, пронзило сердце.
Оба долго молчали. Наконец лицо Онуфрия снова просветлело, он вытер пот со лба и подошел к несчастному, беззвучно рыдавшему Онисе.
– Сын мой! Я узнал твое имя, и я боюсь услышать твой рассказ, ибо я человек… но человеку не дано измерить милосердие божье!.. Говори, что ты хотел сказать!
Онисе, низко опустив голову, начал рассказывать скорбную повесть своей жизни. Старец приник к камню, слушая исповедь несчастного. Чувствовалось, что свершается великое таинство, перед которым поник даже утренний ветер, чтобы не нарушить святости его, не подхватить невольно услышанного слова и не передать его горам, деревьям, цветам.
Онуфрий слушал страшную эту повесть лишь для того, чтобы просить заступничества за Онисе перед богом. И тайна, услышанная им здесь, никогда не могла быть открыта никому из смертных.
Раскаленным железом жгли слова исповеди сердце пастыря, и от них болела душа и дрожь пробегала по телу.
Давно уже Онисе закончил свой скорбный рассказ, давно ждал от пастыря слов утешения, но старец продолжал сидеть неподвижно, как бы сам превратившись в камень.
И когда он наконец поднял голову, горючие слезы бежали из его глаз, и глубокое страдание избороздило его лицо.
О чем рассказал ему Онисе, какую тайну поведал, – это осталось сокрытым от всех. Но пастырь впервые в жизни спрашивал себя – в праве ли он даровать грешнику свое благословение?
– Несчастный, что ты сделал? – первый раз в жизни упрекнул он страждущего и ищущего утешения. Но он быстро овладел собой и, как заботливый, милосердный отец, совершил обряд таинства над падшим и покаявшимся грешником.
– Сын мой! Запомни этот день. Ты, как блудный сын, вернулся в лоно отца своего, проси же его, чтобы он даровал тебе силы выполнить в жизни свой долг человеческий, ибо ты человек… Пусть отныне зацветет дерево жизни и принесет плоды истины…
– Жизнь свою положу за тебя, отец!
И чем ласковее говорил пастырь с Онисе, тем мягче и покорнее становилось сердце несчастного. Но и тем больней сознавал он свою вину, тем горше раскаивался в ней.
– Теперь тебе нужен отдых, сын мой. Поешь, отдохни, поправишься – тогда пойдешь, куда тебя влечет. Но где бы ты ни был и кем бы ни стал, – будешь ли в поте лица добывать кусок хлеба или станешь повелителем над повелителями, – не забывай, что ты человек и ближние твои во всем подобны тебе, и сердца их бьются так же, как твое…
– А теперь пойдем ко мне, – закончил Онуфрий.
Жадно ловил Онисе слова пастыря, в которых звучала такая кроткая, покоряющая душу человечность. Но когда пастырь позвал его к себе, он вздрогнул и низко опустил голову.
– Не могу! – тихо сказал он.
– Почему? – удивился Онуфрий.
– Не могу… Хочу быть один.
– Куда ты пойдешь?
– Останусь здесь, в горах.
