– А чем будешь жить?
– Охотой. Зверя в горах много.
– Побудь у меня хоть дня два, пока сил наберешься.
– Не проси, отец! – взмолился Онисе. – Я ослабел от потери крови, через два дня буду здоров. А сейчас не могу, сердце мое разрывается… Я пережду немного, стану охотиться, тура убью, забудусь… Тогда к тебе спущусь… Не смогу без тебя… А теперь не держи меня, пощади!..
– Как знаешь! – вздохнул старец. – Только возьми с собой припасов, чтобы не голодать на первых порах.
– Ох, воля твоя! – покорно согласился Онисе.
Старец снабдил его полным доверху мешком.
– Ступай, Онисе, я не держу тебя больше, только помни, что это сердце отныне стало твоим, – он приложил руку к своей груди, – и ты не обижай его, почаще наведывайся ко мне.
– Буду приходить дважды в неделю, отец! А теперь благослови меня, – Онисе преклонил колени.
Пастырь благословил его, и они расстались.
Долго глядел старец вслед удалявшемуся тихими шагами Онисе, глядел до тех пор, пока тот не скрылся за гребнем холма.
– Бедняга! – вздохнул он, – трудно ему было бы оставаться здесь!
18
После ухода Онисе пастырь сделался еще задумчивее, печальнее. Тягостная тайна возмущала его разум, лишала покоя сердце. Он стал молиться еще усердней прежнего, целые ночи простаивал перед распятием.
Пастырь знал, что для искреннего покаяния, для укрепления человеческой воли недостаточно одной только исповеди. Мудрый сердцевед, он только тогда бывал спокоен за ближнего, когда убеждался, что однажды обретенная вера, пронизав все его существо, привела его к полному осознанию своего человеческого долга перед жизнью. Без этого пастырь не видел высокой пользы ни в одной из христианских догм и заповедей и считал бесплодной суетой исполнение всяких правил веры. Он, как честный врач, становился спокоен за своего больного лишь после полного исцеления его от недугов. И потому он хотел возможно чаще видеть Онисе, постоянно утверждать его в вере, ежечасно укреплять его дух.
И преисполненный надежд, он каждый день в условленное время выходил к роднику для встречи с Онисе. И горец всегда приходил в назначенный час, благоговейно склонял голову перед пастырем и слушал его одухотворенные слова.
И когда они беседовали, трудно было понять, кто кому проповедует, кто кого поучает. Пастырь вызывал своего ученика на предельную откровенность, чтобы глубже постичь его суждения о том или ином явлении мира, чтобы вернее довести до него свою мысль. Онисе приходил через каждые два-три дня, приносил дичь, а Онуфрий охотно принимал его приношения, коптил мясо, делал колбасы и снабжал ими бедных прохожих. Пастыря радовало, что он помогает Онисе участвовать в жизни, выполнять долг служения ближним, служения народу. Он говорил об этом Онисе, хвалил его, и сознание служения миру ободряло горца, поддерживало в нем силу и дух. Ему утешительно было думать, что существование его не совсем бесполезно.
Однако Онуфрий был неспокоен за своего ученика. На всем, что делал Онисе, лежала печать непомерного напряжения. Он был постоянно задумчив, сумрачен, никогда не улыбался, часто вздрагивал, глядел мутными, невидящими глазами. От внимательного взора пастыря не могла укрыться его чрезмерная задумчивость, его молчаливая тоска. Что-то невысказанное точило его сердце, иссушало душу. Онуфрий изо дня в день ждал от Онисе признания, разгадки его тайной печали, однако время шло, горец худел, таял, но молчал. Взгляд его иногда загорался каким-то нездешним огнем, потом вдруг снова потухал, становился безжизненным. Он весь высох, осунулся. Онуфрий чувствовал, что еще один шаг, и пропасть проглотит несчастного. Однажды он не выдержал и спросил Онисе:
– Сын мой, отчего ты так исхудал?
– Кто, я? Я себя хорошо чувствую.
– Отчего ты так печален? Почему не скажешь мне, чем ты встревожен? – настаивал пастырь.
– Разве я что-нибудь скрыл от тебя? – и Онисе неожиданно расхохотался.
Старец посмотрел на него с тревогой.
– Загляни в свое сердце, какой-то порок подкрался к нему. Открой мне свое сердце! – сказал он.
– Мое сердце, мое сердце! – с раздражением повторил Онисе. – Не могу же я лгать на свое сердце!..
– Сын мой, сын мой! – с невыразимой тоской воскликнул пастырь – Своим ответом ты разрываешь на куски мое сердце, отданное тебе без остатка!
Онисе вздрогнул и схватился за голову. Наступило молчание, нарушаемое только биением его сердца, словно готового выскочить из груди. С глубоким состраданием смотрел на него старец.
– Ах, пастырь, пастырь! – простонал Онисе, опускаясь перед ним на колени. – Прости меня, пожалей!.. Несчастный я человек! Не знаю, как мне быть, что делать? Горит мое сердце, и нет мне спасения… Руки на себя наложить мне, что ли?
– Успокойся, Онисе, призови бога, чтобы сатана не искушал тебя; поведай, какая новая тоска тебя гложет?
– Какая? – и Онисе задумался. – Нет, не знаю я, ничего не знаю, нет, нет!.. Оставь меня, умоляю тебя!..
Старец взглянул на него.
– Онисе, пойдем ко мне! – спокойно сказал он. – Отдохнешь у меня, успокоишься!
– Нет, нет! – так же спокойно ответил Онисе, – я сейчас уйду. – Он зачерпнул ладонью родниковой воды и освежил лицо. – Прощай, батюшка!
– Постой… Отчего так скоро? – огорчился пастырь. Онисе взглянул на него, по губам пробежала улыбка, он с таинственным видом наклонился к старцу.
– Зовут меня! – прошептал он.
– Что ты говоришь? Кто зовет?
– Тсс! – он приложил палец к губам и пошел прочь, осторожно ступая.
– Онисе, Онисе! – звал старик.
– Тише! Я приду в назначенный час! Непременно приду! И Онисе скрылся в чаще леса.
Онуфрий стоял ошеломленный. Вдруг Онисе выскочил из леса и, подбежав к старцу, упал перед ним на колени.
– Благослови, отец, благослови!.. Твое благословение необходимо мне, как божья благодать! Благослови, и тогда я уйду! – молил он, обливаясь слезами.
– Господи, воззри и избави от испытаний! – только и успел произнести Онуфрий. Горец вскочил и исчез в сумраке ночи.
19
Прошли дни, недели, целый месяц, а Онисе не появлялся. Напрасно пастырь ходил к роднику, напрасно ждал его, напрасно молил бога о встрече со своим учеником. Онисе исчез. Тревога и смятение росли в душе Онуфрия. Все его мысли неотступно кружились вокруг судьбы Онисе, тысячи мрачных предчувствий проносились в его воображении. А что, если Онисе попал в беду, нуждается в помощи, и никого нет около него!
Наступил праздник святого духа. Пастырь отслужил заутреню, помолился обо всех страждущих духом, о ниспослании им утешения и помощи, перекрестился в последний раз и вышел во двор. Он направился к тому месту, где всегда в праздник проводил часы между заутреней и обедней.
Широкое и круглое плато обступали великаны-утесы, подобно стражам, защищающим святое место от прикосновения нечистых шагов. Посредине плато возвышался небольшой круглый холм, поросший тополями. Стройные деревья взбирались почти до самой верхушки холма и вдруг останавливались на какой-то невидимой черте – будто затем, чтобы не прятать от человеческих глаз чудесную светлую поляну, покрытую зеленой курчавой травой, среди которой нежно склоняли головки ароматные горные цветы. На поляне высился дубовый крест, побелевший от времени, солнца и дождей. Своей сверкающей белизной он будил в сердце благоговение. Под крестом был воздвигнут холмик, обложенный дерном, и на нем стоял памятник –
