упал на колени.
– Элеонора! – он протянул к ней руки, – не будь безжалостной, пощади! Чем я провинился перед тобой?
– Ты оскорбил честь девушки!
– Только из-за любви к тебе!
– Хотел воспользоваться слабостью девушки!
– Элеонора, люблю тебя! – со всей силой страсти воскликнул лезгин.
– Тем хуже для тебя! – с беспощадной суровостью ответила девушка. – Тебя не полюблю никогда!
Аслан-Гирей вскочил, как ужаленный; шатаясь, приблизился к девушке.
– Тогда… Кого же ты полюбишь? – он был бледен и весь дрожал.
– Первого встречного, – только не тебя!
– Я убью, задушу его!
– Посмотрим! – надменно улыбнулась девушка. – Довольно!.. Оставь меня!
– Хорошо, Элеонора! Ты пожелала предать меня пытке, и я покорно выполню твой приказ. Но знай, – никто тебя так не полюбит, как я!
– Ха-ха-ха! – раздался в ответ злой смех. – Мне и не надо ничьей любви… Зато я сама буду любить и одарю того, кого полюблю сама, радостью и райским блаженством!
– А я?
– Ты?… Тебя я обреку на муки адские, слышишь? На адские муки… Я иссушу, изведу, погублю тебя, и твои страдания пробудят во мне только смех.
– Довольно! Я ухожу, но знай, что все равно ты будешь моей… Первое же сердце, озаренное твоей улыбкой, почувствует, как остер мой кинжал… Каждого, для кого хоть однажды засверкают твои глаза, будет вскорости оплакивать мир; каждого, кому ты пообещаешь свои объятья, примет в объятья холод могилы… Запомни, Элеонора!.. Это говорит тебе Аслан-Гирей, а он привык выполнять свои обещания!.. Прощай!
С этими словами открыл он дверь, и ночной мрак поглотил его.
Девушка долго еще стояла в суровом оцепенения. Потом она глубоко вздохнула, провела рукой по лбу.
– Так, значит, ты пугаешь меня?… – произнесла она. – Угрожаешь?… Посмотрим!
На другое утро, когда все встали и хозяин дома распорядился устроить для гостей роскошное пиршество, ему доложили, что гости уехали на рассвете.
Изумленный этим известием, Вахтанг Хелтубнели не знал, чему приписать такой неожиданный поступок Аслан-Гирея. Элеонора, утомленная событиями прошлой ночи, наконец задремала, однако впечатления от этих событий, по-видимому, все еще продолжали волновать ей душу. На нежном лице ее блуждала надменная улыбка, брови сурово сдвигались. Губы ее шевелились, она с кем-то разговаривала во сне.
– Угрожаешь?… Посмотрим, кто победит! – напоследок прошептала она, и глубокий сон овладел ею.
5
Прошло немало времени. Об Аслан-Гирее ничего не было слышно. В доме Хелтубнели все позабыли об его неожиданном приезде и таинственном отъезде. Даже сама Элеонора, казалось, не помнила о нем и продолжала по-прежнему потешаться над своими поклонниками.
Девушка упорно таилась от всех, никто не замечал в ней никакой перемены. Однако вскоре она стала бледнеть, и обычная беспечность сменилась каким-то непонятным беспокойством.
Первым заметил в ней эту перемену Кречиашвили, и сердце его сжалось тоской. Он, как и все, не знал, из-за чего так изменилась Элеонора, и, одержимый любовью к ней, решил, что ее сердце воспламенилось любовью к одному из ее поклонников.
До сих пор Кречиашвили страдал из-за того, что никогда не мог рассчитывать на сочувствие своего светила; но зато его утешала уверенность, что не у него одного, но и у других нет надежды на счастье.
Всецело поглощенный жаждой собственного счастья и не имея сил обрести его, Кречиашвили не хотел, чтобы и другие были счастливы. Таким делает любовь каждого, кто без оглядки отдается ей. Вот почему удвоились безнадежные страдания Кречиашвили.
Элеонора переменилась, утратила обычную свою веселость, и скорбные, еле заметные морщинки залегли вокруг ее улыбающихся уст. Девушка сделалась капризной, и это было не удивительно, так как целыми ночами она не могла сомкнуть глаз, сон бежал от нее. Она потеряла вкус к еде, и невозможно было ничем соблазнить ее.
Отец удивлялся перемене, происшедшей в дочери, огорчался, приписывал это то одному, то другому святому, приносил им в жертвы бесчисленное множество убоины, неустанно совершал обряды, но все было напрасно. Летели гонцы к прославленным гадалкам, отливались и возжигались восковые свечи в рост девушки, но и от этого не было пользы, больная не поправлялась.
Однажды Хелтубнели призвал к себе Кречиашвили и спросил его:
– Можешь ли ты, если понадобится, перевалить через хребет к лезгинам?
– Почему же нет, мой господин! Там у меня много кунаков, и мне не страшно туда поехать.
– Тогда поезжай завтра утром. Хвалят там одного лезгина, говорят, – не было еще другого такого лекаря на свете. Может, сумеешь привезти его ко мне.
– Привезу, непременно привезу, – сказал Кречиашвили и добавил. – А имя его вам известно?
– Муртуз-Али зовут его.
– Муртуз-Али? Я знаю его, господин… Однажды я был ранен, и его приставили ко мне лекарем, он вылечил меня… Благословенная десница у него, да не заслужу я гнева вашего!
– Расскажи, как это было?
– Он так перевязывал мне рану, что я не чувствовал боли, а если другой до меня дотрагивался, то я горел весь, как в огне.
– Хорошая рука, значит!
– Хорошая, хорошая, господин!
– Может быть, он сумеет помочь моей дочери, а то, видит бог, потерял я покой… К кому только не обращался, – ничем не могу ей помочь! – горестно сетовал Хелтубнели, поникнув головой.
– Не тревожьтесь, господин мой, бог милостив, поправится она! – утешал его азнаур.
– Мы сами, того гляди, потеряем покой… Не медли, Кречиашвили, ступай, приготовься к пути, завтра с рассветом отправишься.
– Я не стану ждать рассвета, сейчас же отправлюсь. Прощайте, господин мой!
Кречиашвили поспешил к себе домой, собрался в дорогу и поехал к лезгинским горам.
Вахтанг продолжал сидеть в глубокой задумчивости.
6
Не успел Кречиашвили отъехать от своего дома, как с другого конца деревни подскакали три вооруженных всадника и направились прямо к дому Хелтубнели. У ворот их встретили слуги, помогли спешиться, приняли коней, потом один из слуг проводил их в зал, а другой побежал доложить господину.
Вскоре хозяин и трое гостей сидели за низким треногим столом. Один из гостей был старик с частой проседью в усах и бороде, а двум другим было лет под сорок каждому. Все трое были одеты нарядно и богато, вооружены с головы до ног, и в осанке их было достоинство, присущее всем горцам. Окончили трапезу, стол был убран, и все закурили трубки. Тогда только старший из гостей нарушил молчание.
– Вахтанг!.. Ты хорошо знаешь, что наши люди, и особенно моего возраста, без важного дела не склонны пересекать столь высокие горы… Зачем долго молчать и томиться в неизвестности, причиняя беспокойство и тебе и самим себе? Клянусь божьей благодатью, что пребывание в твоем доме не может наскучить человеку и год, и более, но дело надо привести к концу…
– Такая речь не означает ли, что я не сумел принять вас должным образом и вам наскучило гостить у меня? – спросил Вахтанг.
– Слава о твоем хлебосольстве разносится далеко… Твое гостеприимство заставляет человека забыть о беге времени, но спешное дело требует спешного разрешения.
– Я должен покориться и выслушать вас, – ответил хозяин.
– Дело трудное, Вахтанг, но выхода нет! Говорить тяжело, но и молчать невозможно.
