Ворот, однако никакого сопротивления не оказал и вместе с казаками вернулся в город. Казаки быстро дошли до Казакханэ, оттуда двинулись к назмие и после небольшой стычки овладели им. Затем они послали отряды в другие комиссариаты полиции.
Взяв своего товарища, офицера, и трех казаков, Ферох отправился к дому господина Ф... эс-сальтанэ в пролетке, которую они захватили на каком-то извозчичьем дворе. Как и было намечено, Ферох, открыв без особых усилий боковую дверь, вошел в дом. Кучеру, который был тоже из казаков, он приказал ждать у главного входа. Хорошо зная двор, он тихо направился к дому. Сердце его билось. Он сказал себе:
«Если Мэин еще живет у отца, я должен арестовать его так, чтобы она не знала».
Войдя, Ферох попросил товарища разрешить ему пройти вперед, чтобы кое-что там сказать, и было решено, что казаки будут ждать, пока он не подаст знака.
Мы знаем уже, как Ферох вошел в спальню господина Ф... эс-сальтанэ и как он увидел там вместо счастливого преуспевающего человека несчастного старика, убитого тоской по жене и дочери и близкого к смерти.
И тогда Ферох понял, что томило и мучило его всю дорогу и почему по мере приближения к Тегерану возрастала его тревога. Он потерял то, что все эти четыре года наполняло его мысль, чем жили его мозг и сердце. И в сердце и в мозгу теперь была пустота — он сходил с ума.
Ферох кончил. Слушатели молчали. Хотя всем им приходилось много страдать и все они были знакомы с несчастьями, но все это бледнело перед этой цепью несчастий и страданий.
Молчал и Ферох, опустив голову. По лицу его текли слезы. И слушатели вместо того, чтобы, как полагается, начать его утешать, продолжали молчать.
Это не могло, конечно, продолжаться долго. Эфет сказала:
— Ну, ладно. Что же, вы думаете, что слезы помогут? Что поделаешь? Так уже случилось.
Скоро принесли ужин. Но разве у кого-нибудь мог быть аппетит?
Ферох больше не плакал, но голова у него была опущена. Он глубоко задумался. О чем он думал, он и сам не знал. Того, что занимало раньше его мысли, теперь не было, оно погибло. И думать о нем не имело смысла. Но разве он мог не думать?
Баба-Гейдар, все еще под впечатлением рассказа Фероха, сказал:
— Как же это так? Ай, ай, мой ага был так влюблен, а я и не знал. Я думал, что это просто ребячество, фантазия.
Кормилица Фероха заметила тоном упрека:
— А я так с самого начала знала, что мое дитя влюблено. Я даже снадобье от любви у Сеида- Исмаила достала, да, видно, не подействовало, не успокоился он...
Ахмед-Али-хан и офицер, товарищ Фероха, говорили:
— Удивительно, сколько он перенес! Удивительно!
И только Джавад, даже услышав о страданиях своего ага, молчал: он видел перед собой блестящие глаза Джелалэт.
Ферох поднял голову и сказал:
— Я, к сожалению, дольше не могу оставаться. Мне надо идти.
Так как по ночам всех невоенных арестовывали, было решено послать с Джавадом и Баба-Гейдаром казака, а Ферох пошел проводить Ахмед-Али-хана. Эфет хотела удержать Фероха, но не смогла.
— Я сегодня ночью должен арестовать одного человека, — сказал он.
Через час все в доме затихло. Гости ушли. Эфет тоже ушла к себе. Велев постлать ребенку возле себя, легла и, вспоминая все подробности приключений Фероха, погрузилась в сон.
Глава двадцать вторая
ПОСЛЕДСТВИЯ ОПИУМА
Когда Фероха четыре года тому назад арестовали и отправили в Келат, офицер, которому, господин Ф... эс-сальтанэ, Али-Эшреф-хан и Сиавуш поручили это дело, прислал им из Эйванеки открытку, в которой извещал, что Ферох схвачен и находится на пути к месту назначения.
Тогда впервые Али-Эшреф-хан вздохнул спокойно.
— Слава богу, — сказал он, — легче стало.
После встречи с Ферохом в ширэханэ он страшно обеспокоился. Узнав, что его проделки вышли наружу и стали известны посторонним людям, он даже лишился сна.
Он, конечно, знал и раньше, что дело это должно было в конце концов дойти до отца и матери Эфет. Но он полагал, что Эфет скажет им только, что она была несчастна с мужем и что муж дал ей развод и, чтобы избежать позора, — скроет от них остальное.
И узнав вдруг, что все обнаружено и что ему угрожает кара за его гнусности, он до крайности перепугался. Именно этот испуг и заставил его тогда подать голос за арест Фероха и взять на себя часть ответственности за это дело.
Записка офицера, казалось, успокоила его. Но все же с этого самого дня ему стали сниться ужасные сны. Каждую ночь его мучил кошмар: какие-то люди с орудиями пытки окружали его, готовились его пытать. И он в ужасе просыпался. Несколько раз он уже хотел пойти к Р... эд-довлэ, сознаться во всем, что он сделал с его дочерью, и просить прощения. Но гаденькое самолюбие удерживало его, и он успокаивал себя тем, что, в сущности, он ничего такого не сделал: европейцы ради преуспевания пользуются даже худшими средствами.
Со дня его приезда из Исфагана прошло шесть месяцев, а он все еще сидел без работы. Все его покровители в министерстве разъехались кто куда, и о нем никто не вспоминал. К тому же новые министры были слишком стары, чтобы обращаться к нему с теми просьбами, с какими обращались прежние. И теперь другие чиновники разными способами опережали его по службе, а он сидел дома, отчаявшись что-нибудь получить. В противоположность своему брату, который любил партийные интриги, всякий шум и скандалы, он предпочитал другие, более тонкие и более изящные дела, от которых веяло ароматом любви и страсти. Он считал, что таким путем можно легче отвлечь министерские аппетиты от ковров, ковриков и наличных денег.
Курение опиума убило в нем всякую способность отдаваться целиком какому-нибудь общественному делу, все равно, хорошему или дурному, и у него уже не хватало выдержки, чтобы выдвинуться. И хотя он принадлежал к той молодежи, которая называется «надеждой страны», он никогда не высказывал своего мнения по вопросам текущего момента, а говорил:
— Конечно, положение плохое, и этого не должно быть, но что ты станешь делать? Ведь мы иранцы, значит, судьба уж у нас такая, чтобы премьеры у нас были воры и предатели, а если не воры и предатели, так ни к чему не годные люди.
И, бывало, с горя кликнет слугу и потребует мангал и вафур. И, выкурив несколько трубок, уснет.
Мало-помалу от терьяка он стал даже забывать и о том, что произошло между ним и Эфет, и все это стало казаться ему сном. Он был так безволен и опустошен, что ему самому казалось, что он даже и не мог совершить всех этих поступков.
Брат его, добиваясь возвышения, нуждался в нем, как в агитаторе. Ему нужно было собрать группу, чтобы в момент, когда понадобится поддержать падающее министерство, было кому поехать в Саабкранийэ и заявить, что народ требует сохранения министерства, чтобы было кому ходить по базарам и морочить невежественную толпу. Брат часто приходил к нему и уговаривал его принять участие в работе. Но не видел от него ничего, кроме терьячного дыма.
Али-Эшреф-хан всегда обещал:
— Вот завтра пойду, завтра начну.
Но только обещал.
Всякий раз просьбы и посулы соблазняли его, и сам он всякий раз твердо решал, что завтра обязательно пойдет. Но разве терьячник способен привести какое-нибудь решение в исполнение? И если иногда он еще появлялся в игорных домах, то лишь потому, что знал, что там он не останется без терьяка.
