пошла домой.
Как только мать меня увидела, обняла, заплакала и крикнула соседок:
— Идите сюда, дочь моя нашлась!
И рассказала мне, что со вчерашнего вечера, когда я потерялась, она не спала и не ела и что обо мне уже сообщила в комиссариат. А потом спросила меня:
— Ну, говори, что случилось? Где ты была?
Пришли соседки, обступили меня. Тут я, ничего не скрывая, рассказала, что ночью со мной случилось, и подала матери пакет.
Мать раскрыла пакет и как увидела, что там лежит ассигнация в пять туманов, так и закричала:
— Мою дочь обесчестили, мою дочь оскорбили!
И бьет себя в грудь, и волосы на себе рвет.
Женщины принялись ее утешать, а одна из них подошла ко мне и попросила описать дом, в котором я была, а когда я рассказала все приметы, она крикнула:
— О, это Хамадани.
И я узнала, что вчерашний молодой человек был Хамадани.
Наконец, через некоторое время, мать взяла меня и повела в комиссариат. Там она объяснила все, и начальник комиссариата сейчас же послал ажана в дом молодого человека.
Но скоро ажан вернулся и сказал:
— Ага изволили уехать, но поручили слуге, в случае, если придут из комиссариата, сходить вместо них в комиссариат.
И я увидела вчерашнего слугу. Он сейчас же подошел к раису и что-то ему по секрету сказал.
— Ну что же, матушка. Дело такое, что лучше бы, конечно, оно не случилось. А теперь, что же сделаешь? Вот господин Гайдар-Кули-Хан готовы в возмещение этого выдать твоей дочери сумму.
Мать сказала:
— Нет, ага, это невозможно. Если он хочет загладить свою вину, он должен взять ее в качестве сигэ.
Мне было приятно слышать эти слова матери: я поняла, что речь идет о повторении вчерашней ночи.
Вдруг раис строго говорит:
— Видно, что ты дура. Да ты понимаешь, что говоришь? Да разве они могут жить с дочерью какого-то мясника? Если хочешь, я попрошу их выдать тебе тридцать туманов, а иначе, если будешь нахальничать, я тебя сейчас посажу.
Бедная мать моя страшно перепугалась этой угрозы. Да и деньги Гайдар-Кули-Хана или обещание его понемножку начали на нее действовать. Одним словом, она быстро согласилась на тридцать туманов. Тогда этот слуга выдал ей двадцать пять туманов, и мы пошли.
Долго еще после этого мать плакала... Но потом перестала плакать. А я, хоть и маленькая была, но чувствовала, что ей очень тяжело.
Мать была хорошая женщина, да и все знали, что я сделала это не нарочно, поэтому один молодой человек, каменщик, который жил по соседству, согласился взять меня в жены, если моя мать даст ему тридцать туманов, чтобы открыть лавочку. Мать только этого у бога и просила. Она тотчас согласилась. После обеда пришел ахунд, прочитал брачную сигэ, а вечером состоялась моя свадьба.
Мужа звали Ахмед.
Прошло шесть месяцев, и мать моя неожиданно умерла.
Я страшно горевала, потому что знала, что она погибла из-за этого несчастья со мной. Отец мой курил терьяк и все слабел и, мало-помалу, дошел до того, что перестал выходить из дому, а через полтора года после смерти матери умер и он. Так я осталась горькой сиротой.
Живу я с Ахмедом — у него теперь уже бакалейная лавочка, — а та ночь все у меня из головы не выходит. И все, бывало, я думаю об этом шикарном платье, об этом молодом человеке и красивой кровати, об этой сладкой ночи.
Через четыре года после смерти отца приходит к нам вот эта самая моя тетка и приглашает меня к себе... Я не знала, чем она занимается, знала только, что мать перед смертью говорила: «У тебя есть тетка, с которой мы все порвали и друг у друга не бываем».
Ахмед не разрешал из дому уходить — разве что сходить на тазие неподалеку, и не помню уж, как я у него выпросилась, одним словом, на другой день села я на конку и добралась сюда.
Тетка приняла меня прекрасно.
— Я, — говорит, — не хочу, чтобы дочь моей сестры носила такие бедные платья. Пойди в ту комнату, там для тебя приготовлено платье. (В то время мне было семнадцать лет). Я пошла и нарядилась, а когда вышла к тетке, она и говорит: — Пойдем вот в эту комнату, там тебя кто-то хочет видеть.
Я без церемонии вошла, гляжу — сидит офицер. Вот в этой самой комнате, где мебель (она показала на комнату).
Офицер молодой и усы длинные, вверх закручены. Усы мне больше всего в нем и пришлось по вкусу. Я было хотела тотчас уйти из этой комнаты, но тетка не пустила.
— Этот господин, — говорит, — твой родственник и нарочно пришел, чтобы тебя повидать.
Я перестала стесняться. А тетка вдруг вышла из комнаты.
— Я вас оставлю одних, поболтайте друг с другом.
Я немного испугалась, но красивое лицо его скоро прогнало всякое мое беспокойство.
Не прошло десяти минут, смотрю, мой офицер все ближе, ближе ко мне подвигается, протягивает руку к груди. Мне стало стыдно. Говорю сама себе: «Как ему не совестно так поступать!» А он, смотрю, без всякого стеснения меня целует и на ушко мне тихонько говорит:
— Тетя тебе сказала, будто я твой родственник... Это не правда. Я тебя хочу...
Я вижу, что хоть тетка и соврала, но ложь ее вышла неплохая, потому что оставаться с таким молодым человеком в тысячу раз лучше, чем с Ахмедом. А потому я ему ничего не ответила и не закричала, а начала ласкаться и кокетничать.
И целый час мы оставались в этой комнате.
Потом офицер поднялся и ушел. Через десять минут пришла тетка.
От стыда я была вся красная.
— Ну что? — спросила она. — Видишь, каково здесь у меня. А каково у тебя дома, ты уж знаешь. Ну, так вот что: муж твой не знает, где я живу, поэтому, если тебе здесь нравится и этот молодой человек тоже тебе нравится, ты завтра, не говоря ничего мужу, уезжай из дому и прямо сюда. И будешь всегда встречаться с такими молодыми людьми и получать удовольствие, будешь хорошо одеваться и хорошо кушать.
А сама сует мне в руку золотую монетку:
— Это тебе на извозчика...
Я поднялась. И скоро была дома. А ночью, когда я вспомнила офицера, а вместо него увидела возле себя Ахмеда, вся жизнь стала мне постылой. Утром, как только Ахмед ушел, я забрала кое-какие свои вещи, завязала в узел и переехала к тетке.
В тот же день, вечером, пришел опять офицер, и я наслаждалась его ласками.
И вот уже три года, как я здесь.
С тех пор я несколько раз болела и задолжала тетке шестьдесят туманов. Выплатить их я никогда не смогу...
Эшреф закончила свой рассказ. Некоторое время они молчали. Потом заговорила Экдес.
— Ну, теперь я, в свою очередь, расскажу вам свою историю, — сказала она. — Я — дочь базарного торговца. Дела отца моего шли не шибко. Жили мы на базаре, в квартале Аббас-Абад. Нас было две дочери, и я была младшая. Сестра моя была некрасива. Оспа так испортила ей лицо, что на нее смотреть было страшно. Но отец с матерью очень ее любили, а меня не особенно.
Когда приезжали к нам свахи, она им не нравилась, а меня им не показывали. Выходило так, что моя судьба была связана с судьбой сестры: выйдет она замуж, значит, хорошо, тогда и я узнаю, что такое муж. Но случилось так, что сестра моя сама о себе позаботилась. Не знаю уж, что за средство она достала у Молла-Ибрагима Иегуди, и что это было за колдовство, но она подцепила какого-то молодого табачного
