В этот самый вечер в одном из домов Проезда Таги-хан, в маленьком домике, находившемся в узком, спускавшемся под гору переулке, в чистенькой комнате, вся обстановка которой состояла из нескольких свежих килимов, скатанных постелей да нескольких ламп и мисок с тарелками, стоявших на «тагчэ», сидела за вязаньем молодая девушка.
На ней была тонкая черная кофточка — такая тонкая, что сквозь нее просвечивала ее прелестная нежная грудь. Голова ее была прикрыта черным чаргадом. Красивые большие глаза ее сияли радостью. Нимало не смущаясь тем, что этот день был «Днем Убийства», и, следовательно, нельзя было петь, она пела старую-старую, простую песенку:
Вчера, когда дождик шел,
Милый ко мне пришел...
По-видимому, она была совершенно счастлива... Это должно было бы сильно удивить всякого ашрафзадэ, обитателя роскошного парка, которому непонятно, как можно не испытывать отвращения к такому жилищу и обстановке и не томиться мечтой и чем-нибудь получше. Не станем разбираться в том, кто из них прав: на свете бывают разные характеры.
Девушка была довольна своей жизнью, этой комнатой и этими вещами, потому что рядом с ней, на этом же дворе, жил кто-то другой, близость которого была для нее важнее вещей, даже самых красивых, в том числе и роскошных дворцов. Она только что вернулась вместе со старушкой-матерью с процессии «Нахль» и теперь ждала этого человека. Она знала, что он скоро придет, что она будет с ним вместе, будет долго наслаждаться беседой с ним; и она была счастлива, и будущее казалось ей желанным.
Это была та самая девушка, которая за несколько часов перед этим привлекла к себе внимание Сиавуша и исчезновение которой причинило ему такую досаду, что даже вызвало слезы на глазах.
Кроме этой девушки и ее матери, в этом доме жила еще старушка с сыном, у которого на Хиабане Дервазэ-Казвин была маленькая табачная лавочка.
Мать девушки не в пример многим другим старухам — была женщиной необычайно доброй, с ровным и мягким характером. К сожалению, у нее несколько ослабело зрение, так что она с трудом различала вещи, и вообще старуха уже мало на что годилась. Но так как ее покойный муж, служивший когда-то «фарашем» при дворе Шаха-Мученика и занимавшийся выколачиванием драгоценного пуха из разных лиц, которых ему приходилось бить палками, собрал себе некоторое количество грошей, то существование его жены и дочери было более или менее обеспечено. Они жили бедно, но все же жили, даже в этот голодный год, когда людям приходилось платить по десяти и по двенадцати кран за батман хлеба и когда высокие особы, чьи черты украшают европейские газеты и картины художника Газневи, продавали пшеницу по сто сорок туманов харвар, массами отправляя людей на тот свет.
Девушка не сидела сложа руки: она сама зарабатывала свой кусок хлеба вязанием чулок, получая по два крана в день.
Домик этот, состоявший всего из четырех комнат, был их собственный. При жизни отца они занимали его одни, а когда, отец умер, стали отдавать лишние комнаты внаймы, пополняя свой доход двадцатью пятью кранами в месяц.
За год у них три раза переменились жильцы. Первый жилец был ахонд, который каждый вечер приводил к себе в комнату женщину с улицы, называя ее своей «сигэ». Это так не вязалось с образом жизни матери и дочери, что они почтительно (а в душе желая ему провалиться) попросили благочестивого священнослужителя уехать. Через два дня появился новый жилец. Это был азербайджанец, житель Тавриза, впрочем, отлично говоривший по-персидски. Войдя, он заявил:
— Уж вы, пожалуйста, не бойтесь сдать мне комнату. Вы не думайте, что я не женат. Я женился еще при «малом самодержавии», и жена всегда со мной, во всех путешествиях. Только теперь на дороге беспорядки, шахсевены грабят, доходили даже до Мианэ, так что я пока приехал один. Условились с женой, что она после приедет. Вчера ходил к Мечети Шаха и заказал написать письмо насчет ее приезда.
Мать и дочь, в жилах которых текла еще прежняя иранская кровь, не умея сами лгать, считали, что и другие не лгут. Не желая в эту зимнюю стужу прогонять азербайджанца и обижать его жену, они сдали ему комнату.
Каково же было удивление девушки, всегда сидевшей дома и видевшей всех, входящих в комнату азербайджанца, когда она увидела, какие гости к нему начали ходить. Все они были, как один, безусые юноши, не свыше семнадцати лет, с вьющимися кудрями, торчавшими из-под шапочки.
Но так как старый азербайджанец со своими юными гостями вел себя весьма тихо, — оттуда не долетало никаких звуков, кроме утренних молитв старика, — мать и дочь мирились с этим и все ждали приезда его жены.
Как-то ночью — непонятно, по какой причине — между женившимся еще при «малом самодержавии» азербайджанцем и его гостем началась ссора, в комнате его поднялся крик, и девушка, только что потушившая лампу и собравшаяся спать, услышала, как гость говорил:
— Ты обещал двенадцать кран! Значит, и давай двенадцать кран!
А азербайджанец отвечал:
— Тише, тише! Я не говорил «двенадцать кран», я сказал один туман. Там, возле ресторана.
Гость вдруг повысил голос:
— Ну, нет! Это тебе не тот раз! Теперь я тебя оскандалю. Давай двенадцать кран, слышишь?
А вслед за этим раздался звук пощечины и крик гостя.
Мать вскочила.
— В чем дело?
Драка в комнате азербайджанца продолжалась. Гость и хозяин, схватившись друг с другом, извергали ругань и неприличные слова на турецком и персидском языках. И, как может себе представить читатель, оба находились в этот момент в самом непристойном и смешном виде.
Как бы там ни было, старушка, подойдя к двери, закричала:
— Да что вы там делаете? Почему в такое время спать не даете?
Дочь тоже подошла и кричала с ней вместе.
Рассвирепевший азербайджанец не выпускал гостя и продолжал колотить его по лицу и по голове. Гость, насколько мог, защищался. Так как крик старушки и девушки становился все сильнее, азербайджанец и гость, из страха, как бы не дошло до чего-нибудь похуже, затихли. Слышно было только, как гость сказал: — Ладно, завтра увидим!
А азербайджанец закричал:
— Завтра? Нет, пока ты мне деньги не вернешь, я тебя отсюда не выпущу!
Тут старушка не выдержала, изо всей силы дернула дверь и закричала:
— Это что такое! Как это можно по ночам кричать! Мне такого жильца не нужно. Ишь ты! Если бы ты не был из монархистов и не женился при «малом самодержавии», я бы тебя тут же ночью выгнала. Чтобы не позорить тебя перед неверными «мэшрутэчи», позволяю тебе остаться до завтра, но завтра к вечеру чтобы тебя не было. Моя дочь не желает слушать эти крики. Вон! И пусть твои два тумана мордешур заберет.
Старушка была раздражена до крайности. Но она не любила мэшрутэ и, видя в том, что азербайджанец женился при самодержавии, хотя и при «малом», доказательство его монархических убеждений, не хотела ему больше досаждать.
А азербайджанец и гость, придя немного в себя, свернулись в уголке и притихли.
Рано утром азербайджанец, вместе с гостем, ушел, а под вечер явился, забрал свои вещи, заплатил квартирную плату и уехал.
— Остерегайся таких людей, — говорили соседи, слышавшие всю эту ночную возню и крики и узнавшие от старушки, что там происходило, — с ними беду нажить можно.
И после этого старушка, из боязни азербайджанцев, женившихся при «малом самодержавии», отказывала всем азербайджанцам вообще, желавшим снять комнату. Комнаты целый месяц стояли пустыми.
Наконец через месяц пришла какая-то старая, приятного вида женщина. Еще румяное, но уже увядшее от забот лицо ее говорило, что когда-то она была очень красивой.
Девушка, — ее звали Джелалэт, — в это время, сидя у края бассейна, мыла свои прекрасные руки.
