с задачей сохранения своей культурной гегемонии, если исторический блок его противников обладает новыми, более эффективными средствами агрессии в культурное ядро общества.
В ХХ веке Россия переживала сложный процесс цивилизационного строительства, испытывала несколько проектов модернизации. В начале века российское сословное общество и государственность пережили системный кризис — Россия угодила в «историческую ловушку». Перебор умеренных проектов не разрешил противоречий, и выходом стала катастрофа революции. Новый виток модернизации проходил в рамках советского проекта. Он лежал в русле исторической траектории России, но дополнил ее культуру новыми цивилизационными чертами.
Их интеграция в мировоззренческую и культурную матрицу требовала больших усилий и была сопряжена с острыми конфликтами. Но в результате на целый исторический период советский строй обеспечил стране мощный импульс развития, стабильность государства и социальных отношений. В конце ХХ века кризис развития был совмещен с поражением в «холодной» войне, и в России взяли верх антисоветские силы. Была начата большая программа по демонтажу всех систем советского строя и самого советского народа как социального и культурного субъекта советской цивилизации. Слом этого порядка привел в состояние хаоса системы символов и знаков, всего «языка», на котором говорили российское общество и государство.
Радикально, хотя и выборочно, разборка универсума советских символов велась в годы перестройки. В 90-е годы этот демонтаж принял тотальный характер, хотя оставались и неприступные участки (например, президент Ельцин вынужден был обращаться к офицерам и солдатам с советским термином «товарищи!»). В целом, в 90-е годы язык («дискурс») власти достиг высшей пробы антисоветской чистоты. Для него были характерны следующие признаки:
— социал-дарвинистская риторика с полным отрицанием ценностей равенства и справедливости;
— жесткий евроцентризм и отрицание цивилизационного статуса России;
— разрушение исторической памяти и национального сознания;
— наличие ярко выраженной
Такой дискурс власти и обслуживающих ее СМИ углублял кризис и придавал ему системный характер. В личных беседах некоторые идеологи «реформы» оправдывали это необходимостью гарантировать необратимость изменений. Они признавали, что считают 90-е годы неизбежным периодом разрушения, никакого строительства в этот период вестись не будет. Следовательно, и дискурс власти должен разделять, а не соединять людей.
В конце 1998 г. распад общества и государства достиг опасной черты, и было принято решение сменить властную команду и «подморозить» кризис. Пришел В.В. Путин, начались восстановительные работы — осторожно, по минимальному варианту. Но уже и это вызвало озлобление радикальных «реформаторов». Они считали, что «недоразрушили» Россию.
Новой команде пришлось вернуть некоторые советские символы, и это было неизбежно в рамках поставленной задачи. Разумеется, при этом возникло смешение стилей, синкретизм всего символического ряда и всех знаковых систем, в которых изъясняется власть. Это состояние стало объектом ненависти и насмешек антисоветских «реформаторов», которые уже считали себя полновластными хозяевами дискурса, но вызвало и недовольство консерваторов, которые желали бы большего. За гимн спасибо, но хорошо бы и герб вернуть!
Отвлечемся от недовольства и тех, и других. Общество оказалось в состоянии неустойчивого равновесия, которое поддерживается слабыми компромиссами. Сдвиг в ту или иную сторону сейчас неосуществим — даже если бы В.В. Путин и А.Д. Медведев были бы действительно привержены либеральным ценностям (что, откровенно, говоря, уже трудно ожидать от умных людей) или если бы они были «законспирированным Сталиным». В таком состоянии всегда приходится идти на
Означает ли это возвращение обрывков советской символики, что «старое начинается сызнова», как стонут «реформаторы»? Нет, ничего не означает, хотя неустойчивое равновесие всегда чревато изменениями. Но в какую сторону качнутся весы, сказать невозможно. Однако после 1998 г. двигаться по пути Ельцина было нельзя (как и после 1991 г. по пути Горбачева) — пережимать пружину опасно, если не хватило сил ее сломать. Опасно и затягивать равновесие — символы «восстанавливают силы». Более того, они начинают размножаться, если для этого есть культурная база. А для советских символов она огромна, ибо под ней — архетипы исторической России, а под символами «рынка» — только Золотой Телец (точнее, уже только его мираж).
Потому власти и ведут периодически разведку боем — то начинают бузу вокруг Мавзолея Ленина, то угрожают изменить знамя Победы. Это — конъюнктура. Но проблема синкретизма дискурса более фундаментальна. В периоды форсированной модернизации дискурс власти всегда представляет собой сложную синкретическую систему с элементами гротеска. Последние дают повод для насмешек или озлобления, но оценить эти издержки можно лишь исходя из критериев соответствия дискурса целям большого проекта.
Вот, Петр отрезал боярам бороды, заставлял курить и напяливать немецкий камзол. Смешно? Ведь через пару верст все равно начиналась бородатая Россия и простиралась до Тихого океана. Не смешно, потому что гротескные знаки были поняты, и при всех травмах проект Петра был потом оправдан. Можно ли было помягче, без камзолов? Конечно! Но другого Петра в тот момент не нашлось. А в целом, гибридизацию ценностей и их символов в России 17–18 веков можно считать успешной. Мы получили современную армию, не утратившую при этом своего культурного генотипа, и удивительно эффективно пересадили на русскую почву европейскую науку. Она принялась и дала прекрасный самобытный плод — русский научный стиль. Синтез Православия и Просвещения в дискурсе российской монархии удался.
Но на витке модернизации конца ХIХ — начала ХХ века совместить дискурсы Российской империи и либерализма не удалось. Как писал Вебер, было «слишком поздно». России тогда уже доставалось лишь место на периферии западного капитализма. Но с такой «либеральной утопией» соблазнить достаточную часть сословного общества было нельзя. Попытка гибридизации монархии с либерализмом лишь укрепила левые силы. Соборное начало приобретало тип советского.
Так, выборы в I Госдуму были неравными и многоступенчатыми (для крестьян четырехступенчатыми), и их бойкотировали большевики, эсеры и многие крестьянские и национальные партии. Тем не менее, около 30 % депутатов (из 450) были крестьянами и рабочими — намного больше, чем в западных парламентах. Например, в английской Палате общин в то время было 4 рабочих и крестьян, в итальянском парламенте — 6, во французском — 5.
Это был провал сословно-либерального дискурса, синкретизм принял абсурдный характер. Охранка руководила террором эсеров, поп Гапон вел демонстрацию под расстрел. Фельдфебеля, который 27 февраля 1917 г. в казарме лейб-гвардии Волынского полка выстрелом в спину убил офицера, командующий Петроградским военным округом Л.Г. Корнилов лично наградил Георгиевским крестом. Великие князья нацепили красные банты. Вот это, действительно, смешение стилей — не чета нынешнему.
Высшим классом эффективной гибридизации дискурсов надо считать программу большевиков — на этапе как Ленина, начиная с 1907 г., так и Сталина с начала 30-х годов. Было величайшей глупостью, что нынешние политологи в их самомнении пренебрегают этим опытом. В чем его уроки?
После 1905 года, показавшего, что марксизм неадекватен реальности России и структуре русской революции, Ленин начал программу наполнения оболочки марксизма русским содержанием. Это была виртуозная работа — разгромить истинных марксистов (типа Плеханова, Мартова и Каутского), представить их ренегатами и встроить в марксистские формулы идеи народников и даже Бакунина с его «союзом рабочего класса и крестьянства». И при этом остаться в глазах Запада главным марксистом эпохи! Тут, конечно, очень помогли великие мыслители Запада, поддержавшие Ленина — Грамши, Рассел, Кейнс и др. Они не были кропателями и поняли цивилизационное и даже мировое значение соединения программы
