Итак, Красен Билялов подтвердил то, что я уже установил, а именно: они приехали в Стара-Загору поздно ночью. Тем самым он опроверг показания Зорницы – она ведь говорила совсем другое. Почему?.. Я отложил выяснение этого вопроса. К нему нужно подготовиться. Попрощавшись с Биляловым, я мысленно пригрозил ему новой встречей. А пока пусть думает, что у него есть алиби.
Зорница утверждала, что они приехали в Стара-Загору вечером. Что она рано легла спать – отдохнуть перед конкурсом. Это, конечно, более правдоподобно, чем ночные прогулки и хождение по барам, о чем рассказывал Билялов.
У меня есть ее устные показания (которые могу подтвердить один только я), но они потеряли силу, поскольку Зорницы больше нет. Несомненно, однако, что и этот ее рассказ был выдумкой, в которую она настолько поверила, что выложила ее со своей обычной непосредственностью. Тогда у меня не было оснований сомневаться в истинности ее рассказа, но позднее, заметив ее способность преображать действительность, подавать ее в выгодном свете, я отправился в Стара-Загору, чтобы окончательно убедиться в ее способности к устному творчеству. (И, как известно, убедился).
Тем не менее оставался открытым главный вопрос: зачем она плела небылицы, вместо того чтобы рассказать, как вместе со своим работодателем приятнейшим образом провела время по пути в Стара- Загору? Может быть, ей просто не хотелось признаваться, что она развлекалась в тот самый момент, когда ее возлюбленный накинул себе петлю на шею? Она выдала свою версию, уверенная, что никто не станет ее проверять, но, наверное, и отказалась бы от нее с легкостью, считая, что в смерти Борисова она не виновата.
Пока я в раздумьях об этом разгуливал по комнате, явился Донков. Дело в том, что среди предметов, которые мы изъяли в квартире Зорницы для лабораторного исследования, был листок бумаги. Обыкновенный листок почтовой бумаги, который лежал поверх стопки таких же листков. Если Зорница писала перед смертью письмо или записку, то вполне вероятно, что она подкладывала эту стопку под лист, на котором писала, и на верхнем листке стопки могло что-то отпечататься.
И вот теперь по виду Донкова я понял, что он пришел с важным известием. Осторожно достав из портфеля папку, он бережно открыл ее и показал мне чистый листок бумаги в клетку.
– Его подкладывали, когда писали, и не один раз. По крайней мере два текста отпечатались. Писали шариковой ручкой, следы бледные, плохо поддаются расшифровке, один наложился на другой. Наверху, – Донков показал где, – более четкие следы одного из текстов. Сотрудникам лаборатории удалось разобрать следующие слова: «Товарищ следователь». По всей вероятности, это начало письма. Можно предположительно установить еще три отдельных слова: где-то ближе к верхней части листка слово «сберкнижка», ниже «решение» и в самом низу – «вины».
Донков протянул мне сделанную в лаборатории копию листка, на котором прочитанные слова исчезнувшего письма были расположены на соответствующих местах. Шифрограмма исповеди мастерицы сувениров.
Я доложил Троянскому о допросе парикмахера, о письме Зорницы, адресованном не иначе как… мне. Это казалось логичным, если она покончила жизнь самоубийством. Самоубийцы нередко испытывают потребность сообщить человечеству, что они самостоятельно приняли свое решение, а иногда подробно объясняют причины, побудившие их это решение принять.
Я вновь обшарил все углы ее квартиры. Содержимое мусорного ведра, однажды уже внимательнейшим образом исследованное, снова стало объектом моего тщательного анализа. Печки не было, Зорница обогревала свою квартиру рефлектором, пепла я нигде не обнаружил. Я осмотрел землю под окном – на случай, если она выбросила письмо. Безрезультатно. Оно исчезло, но не было никакого сомнения, что она его написала. Теперь письмо будет фигурировать в деле, если можно так выразиться, заочно, как факт очень весомый. Даже более весомый, чем если бы оно было найдено. Но гадать о его содержании – все равно что воскрешать тени прошлого.
Я вновь перелистал материалы по делу о самоубийстве Ангела Борисова. Все данные лабораторных исследований.
Протокол вскрытия. Там была одна подробность, которой я раньше не придавал значения: было отмечено сильное сужение коронарных сосудов сердца.
Я позвонил хирургу, делавшему вскрытие.
– Хорошо помню этот случай, – сказал он. – Меня удивило, что этот человек никогда при жизни не жаловался на сердце. Если не ошибаюсь, я даже спросил вас, выясняли ли вы, где он лечился, какие принимал лекарства и прочее.
– Да, – ответил я, – выяснилось, что он нигде не лечился и никто из его близких никогда не слышал, чтобы он жаловался на здоровье.
– У него были ненормальные для его возраста изменения в сердце. Но большинство больных привыкают к своему состоянию, не придают ему значения, интуитивно приспосабливают свой образ жизни к болезни. Острых приступов у них обычно не бывает вплоть до инфаркта. Для этого человека первый инфаркт был бы концом…
– Вы уверены, что у него не было сердечного приступа в тот вечер, перед смертью?
– Данных о тромбозе нет. Но физическая перегрузка или психический стресс могли вызвать функциональные изменения… Так что сердечный приступ с болями, тошнотой, удушьем у него вполне мог быть.
Да, Борисов или не знал, или не хотел никому говорить о своем самочувствии. Однако под влиянием тяжелых переживаний оно могло ухудшиться и вызвать не просто боли в сердце, но и состояние угнетенности и даже депрессию и отказ от жизни…
Эти соображения, как вы можете убедиться, опять-таки служили подтверждением версии о самоубийстве.
ГЛАВА XXIV
Мой рассказ – как лодка, сначала плывшая по широкой реке и вдруг попавшая в тесное ущелье, где течение настолько стремительно, что никаких отклонений от курса по собственному усмотрению и для собственного удовольствия позволять себе нельзя.
Около семи позвонила Неда.
– У тебя есть время со мной повидаться? – спросила она.
