доску с ключами, говорит:
— Господин профессор, как всегда, у себя в номере, милостивая фрейлейн.
Виола отвечает шуткой про старых барсуков, прячущихся по своим норам, и, вертя на пальце ключ с тяжелой грушей, идет в лифт и поднимается наверх.
Убедившись в наличии запасов в баре-холодильнике, она принимает душ, достает косметику и на всякий случай — а вдруг старый барсук еще способен на что-то? — приводит себя в порядок. Затем три раза с короткими паузами стучит по водопроводной трубе. Это условный знак, что Дэвиду можно прийти. Но ответного сигнала — четырех ударов с продолжительными паузами — нет. Она повторяет свой сигнал, однако результата никакого. И по телефону он не отвечает. Тогда она звонит портье.
— Нет-нет, милостивая фрейлейн, совершенно точно.
Господин профессор должен быть у себя. Ключ от 717-го номера выдан.
Виола в одиночестве готовит себе коктейль — классический «Манхэттен» времен иммиграции, который в настоящее время делают довольно редко, — половина джина и половина старого итальянского вермута без льда, соды и других штучек-дрючек. После первого глотка она останавливается возле окна и задумчиво рассматривает небо над городом, в котором родилась. В низких снеговых облаках отражаются кровавым заревом огни рекламы. Виола чувствует себя чужестранкой. Где-то там, в восточной части города, за освещенным прожекторами старопрусским монументом победы, который, подобно указующему персту некоего духа истории, грозит скрытому во мраке настоящему, ее кузен, облаченный в старомодное, спортивного покроя пальто с подстежкой из овчины, торопливо шагает к домашнему очагу. Думает ли он о ней, как она сейчас думает о нем? Ей хотелось бы заполучить для себя этого человека как своего рода предмет из фамильного наследства, как нечто такое, что поможет сохранить ей воспоминания о неизвестном прошлом. Но странно, при всей сердечности их встречи между ними осталась определенная дистанция, что, с одной стороны, очень мило, а с другой — просто невыносимо. Она вспоминает, как на фоне падающего снега светились зеленью его глаза, когда он не торопясь, почти торжественно взял талисман Дэвида как залог будущей встречи.
Что скажет на это Дэвид? И где он пропадает? Она допивает коктейль и решает, что пора действовать. Она надевает домашние туфли, жилет и, повинуясь интуиции, уверенно направляется к лифту. Поднимается на верхний этаж. Для своей заключительной пирушки мастера педикюра сняли ресторан на крыше, и звуки оркестра вместе с облаками табачного дыма выплескиваются сквозь открытую дверь зала в вестибюль. Там ее встречает маленький толстячок с накладкой из завитых волос, из-под которой струятся крупные капли пота. Впечатление такое, будто он ждал ее. При виде ее глаза у него начинают блестеть, а красные губы произносят восхищенное «О-о-о!». И он тихонько спрашивает:
— Вас заказали для членов правления? Включая обслуживание в номерах?
Виола равнодушно смотрит сквозь него, а проходя мимо, негромко, но весьма разборчиво произносит:
— Старая белая свинья!
В конце ч вестибюля она обнаруживает железную дверь.
Она закрыта. Но ручка второй двери, на которой написано «Только для персонала! Посторонним вход запрещен!», подается, дверь открывается, и Виола находит ту дверь, которую искала. Здесь пахнет цементом и кухонным чадом. Сильный сквозняк ударяет ей в лицо. Поднявшись по лестнице и распахнув следующую дверь, она выбирается наружу. Подобно мрачному замку, на фоне красноватого неба возвышается надстройка над шахтой лифта. Где-то рядом гудит вытяжной вентилятор, выбрасывая в морозный воздух испарения кухни.
Виола не знает, куда идти дальше. Знает лишь, что у нелюдимого Дэвида есть обыкновение бежать от искусственного климата и тесноты гостиничного номера сюда, в сад на крыше. Но где он, этот сад? Вероятно, она пошла не тем путем. Постепенно ее глаза привыкают к отраженному от низких облаков свету улиц. Некоторое время она выжидает в этом лабиринте бетонных строений, потом делает шаг и ударяется головой о трубу. Холодно, и она прислоняется спиной к теплому жерлу вентилятора. Грохот выбрасываемого воздуха больно бьет в уши. Между двумя бетонными выступами открывается иллюминированная панорама ночного города. В нервном мерцании огней Виола видит электричку, тянущуюся по эстакаде. Она уже собирается шагнуть назад, когда вентилятор вдруг начинает хрипеть, затем свистеть, потом все стихает, и в наступившей тишине звучат два мужских голоса. Кажется, что говорящие стоят совсем рядом, тем не менее слов разобрать нельзя. Кто это разговаривает? Где? Гулкое, как из бочки, эхо искажает голоса. Чувствуется, что оба говорят тихо, и все же она слышит их как через усилитель. И тут до нее доходит, что голоса доносятся из темного жерла вентилятора. Любопытство побеждает страх. Осторожно движется она вдоль шершавой бетонной стены до тех пор, пока не оказывается прямо перед отверстием. Она различает отдельные слова, а затем обрывки фраз:
— Не будем говорить… Где они…
— Спасибо… Обратный рейс…
— Аппаратура с вами?
Сначала Виола думает, что подслушивает разговор, доносящийся откуда-то из чрева отеля — из кухни или из хозяйственных помещений. Но что-то, возможно, то, как вибрируют голоса в темной металлической трубе, подсказывает ей, что обладатели голосов находятся где-то здесь, в хозяйственном отсеке чердака, только перед другим отверстием трубы, которая действует как переговорное устройство. Ее предположение подтверждается, когда кто-то из двоих говорит:
— Нам не следует долго задерживаться здесь, наверху…
Постепенно ее ухо привыкает к звуковым колебаниям, и она начинает лучше разбирать слова. Внезапно она замирает словно от удара током: она слышит, как один из собеседников говорит:
— Это все, что я смог сделать для вас, Дэвид…
Да-да, конечно, — теперь ее ухо это отчетливо улавливает — один из голосов принадлежит Дэвиду Штамму. Но чем занимается он здесь, наверху? С кем это у него встреча?
— Да, Хопкинс, вы сделали все, что смогли.
— Немедленное возвращение самолетом — наш единственный шанс.
— Что касается вас, конечно…
— Я серьезно, Дэвид. Даже в вопросе, касающемся жизни и смерти, вы не можете больше на меня рассчитывать.
— Не волнуйтесь, — слышится мягкий смех Дэвида, — я уже мертв. Я могу теперь быть спокоен, если вы все сделали так, как я просил, Хопкинс…
Что за чепуха? Виола Неблинг не знает, верить ли своим ушам. Неужели это Дэвид говорит о своей смерти? Кто сошел с ума — она или те, другие? У второго человека, которого Дэвид называет Хопкинсом, очень низкий голос, который полость вентиляционной трубы превращает в хрипение умирающего, и Виола уже ничего не разбирает из того, что он говорит. Она лишь с ужасом понимает, что про смерть они упоминают не в шутку. Больше всего ей сейчас хочется крикнуть: «Кончайте ваш глупый треп! Позаботьтесь наконец обо мне!» — но любопытство побеждает, она жаждет узнать обо всем, поэтому осторожно отодвигается от «рупора». Да, так лучше: на расстоянии голоса меньше искажаются.
Человек по фамилии Хопкинс говорит по-немецки, но в отличие от Дэвида Штамма у него чувствуется американский акцент. По всей видимости, он отчитывается в чем-то перед Дэвидом, а тот прерывает его короткими вопросами. Виола напряженно слушает, но не может понять, что к чему. Речь идет о третьем человеке, по фамилии Шмельцер, и еще об одном, по фамилии Мампе, который работает на Шмельцера. Или уже не работает? Правильно ли она поняла, что эта работа завершилась кровавым концом? Какое отношение имеет Дэвид к подобным делам (речь идет о нелегальном провозе людей через границу)? Для чего Дэвиду понадобился паспорт этого Шмельцера? И что имел против этого Мампе? Мампе, насколько понимает Виола, руководитель транспортной фирмы, но в разговоре упоминается и другая фирма, которую именуют просто фирмой, без всяких уточнений. Она-то, как докладывает Хопкинс, и схватила Шмельцера.
— Вы будете смеяться, Дэвид: старое кафе для любителей го, в котором вы часто сиживали, все еще существует. Его немного модернизировали и сделали при нем сауну. Туда-то я и направил Шмельцера под предлогом, что вы ожидаете его на предмет вручения паспорта. И пока он потел в сауне, я занялся его одеждой. Вот его паспорт.
