вскакивает и глядит на него с вызовом: — Впрочем, я не позволю играть со мной в кошки-мышки и отослать меня. Почему ты не доверяешь мне? Во что ты не хочешь меня впутывать?— Она подходит к креслу и прижимает его голову к себе: — Умоляю тебя, Дэвид: кто покушается на твою жизнь и почему? Тебе грозит опасность? Так неужели я оставлю тебя одного?
Он слышит, как бьется ее сердце — часто и гулко.
— Успокойся, с тех пор как тот человек, о котором мы говорили, мертв, меня тоже считают мертвым.
— Я ничего не понимаю. Ты что, убил этого человека? Почему тебя преследуют? — Она все еще прижимает его голову к себе.
Он осторожно высвобождается из ее объятий, берет бокал и ставит на стол;
— Ты пьешь слишком много крепких напитков.
— Я пью для того, чтобы у меня полегчало на душе. Каким счастливым мог быть сегодняшний день! Но ты, Давид, так и не ответил на мои вопросы. Странно, что и кузен сказал мне не все.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю, как тебе объяснить. Обаятельный человек, ориентирующийся в жизни, хотя, похоже, никогда не покидал пределов своего мирка. он просто чудо в нашем разнесчастном роду! Для меня это приобретение, которое поможет мне понять самое себя. Развлекал он меня по-королевски. И все же у меня было такое чувство, что он о чем-то умалчивает. Дэвид, почему не отвечают на мои вопросы? И почему меня ни о чем не спрашивают?
Профессор Штамм неподвижно сидит в своем кресле, неловко подогнув длинные ноги.
— Говори, говори, — произносит он, глядя куда-то мимо нее. — Когда говоришь, рождаются вопросы, а иногда и ответы.
— Он пригласил нас обоих. Ты поедешь со мной? Он-то сюда приехать не может. Он — та последняя, тонкая как волосок нить, которая связывает меня с Берлином.
Внезапно он вскакивает с кресла, хватает ее и неловко пару раз вращается с ней по комнате:
— Все будет хорошо. А теперь иди. День сегодня у тебя был долгий и утомительный.
Уже лежа в своем номере в постели, она снимает телефонную трубку:
— Дэвид?
— Да?
— Ты уже спишь?
— Нет, я говорю по телефону с молодой дамой.
— Ты договариваешься с ней о свидании?
— Да, но потом.
— Дэвид?
— Да?
— Можно мне хотя бы думать о тебе?
— Я тоже думаю о тебе.
— Спокойной ночи, Дэвид.
— Спокойной ночи.
Она тотчас засыпает, а просыпается в страхе от сна, которого в момент пробуждения уже не помнит, но от которого продолжает трястись. Часы на расположенной вблизи Церкви бьют один раз. Город, который никогда полностью не спит, гудит под окном. Ей необходимо с кем-нибудь поговорить, чтобы страх развеялся, и она хватается за телефон. В трубке слышится лишь частое попискивание. Тогда она звонит портье.
— Нет, милостивая фрейлейн. И я не могу дозвониться. Если позволите, я посмотрю, на месте ли ключ… Алло? — Так как между ними установились доверительные отношения, портье говорит ей заговорщицким тоном: — Это кажется удивительным, милостивая фрейлейн, но профессор ушел.
— Сколько сейчас времени?
— Точно один час семнадцать минут.
— Спасибо.
— Милостивая фрейлейн…
— Слушаю.
— Я забыл про письмо, извините ради бога. Профессор Штамм оставил для вас письмо. Прошу прощения, мне надо было сразу известить вас.
Она сбрасывает с себя одеяло:
— Письмо лежит давно?
— Да нет, милостивая фрейлейн, успокойтесь! Я должен был обслужить одного постояльца, а затем…
Ей требуется какое-то время, чтобы прийти в себя. Что означает внезапное исчезновение Дэвида? Она еще в плену кошмарного сна. Может, та сцена на крыше отеля, когда Дэвид говорил о своей смерти как о спасении, тоже была всего лишь сном? В телефонной трубке она слышит покашливание портье.
— Хорошо, я иду.
Она поспешно одевается, а в голову ей приходит пугающая мысль: не означали ли фишки для го, которые сунули в карман настоящему Шмельцеру, что он приговорен к смерти? Что же тогда означает фишка для го, которую вложил ей в руку кузен?
18
Теперь он был наш.
Трижды в неделю потайными тропками пробирался он по каменным джунглям этого самого ветреного из всех городов через границу ко мне. Я занялся им, подобно тому, как футбольный тренер за особый гонорар занимается со своим центральным защитником, чтобы превратить его в яростного тигра, не боящегося тяжеловеса-противника, мчащегося прямо на него. В области техники он был на высоте — прямо второй Эдисон. При кодировании и ведении радиопередач он, если можно так выразиться, достиг сверхзвуковой скорости, и сержант Куки, наш специалист в Целендорфе, использовал весь запас накопленных на войне в Корее ругательств, когда, принимая радиосигналы из леса Шпандау[28], не успевал писать вручную и вынужден был прибегнуть к записи на пленку.
На банковском счету Мастера Глаза накапливались дополнительные выплаты за беспрекословное и успешное выполнение служебных заданий. Радиостанцию он собирал и разбирал в темноте так быстро, что шеф, прочитав об этом в докладах, удовлетворенно хрюкнул. Между делом он смастерил и приспособил к модулятору усилитель для перехода с волны на волну в коротком диапазоне при облачной погоде, до чего не додумался ни один из наших высокооплачиваемых техников.
Итак, он был наш, и у шефа появились основания быть довольным мной. Он был пятым, кого мы отобрали по новой системе. Шеф передал мне его досье, над которым наверняка поработал целый легион разведчиков, уже в день моего вступления в должность, сопроводив его приказом, напоминавшим приказы Аль Капоне[29], которые тот отдавал, когда хотел купить одного из членов чикагской мэрии или полицейского инспектора.
— Пятый — я хочу его иметь, мистер Баум!
Шеф был здесь новым человеком, впрочем, как и весь состав штаба нашей расположенной на самом переднем крае резидентуры. Я не знал его. Снабженец, которого шеф привез с собой, хвастался в столовой совместными приключениями, которые выпали на их с шефом долю в горячей зоне за Меконгом — в районе Клюв Попугая. Господа из штаба быстренько раскусили нового начальника, его непомерное честолюбие и стали именовать шефом, будто это был какой-то особый титул, а тот самодовольно принимал это как
