Семен Тонильевич почему-то решил, что этим вот ножом его убьют, и зябко повел плечами. Но страха — не было. Все как будто перегорело в его душе, и даже смерть казалась безразличной. Семен Тонильевич чувствовал, что никакие муки не заставят его сдаться на милость победителя, и злорадно думал: «Поговорим, Антоний, поговорим! Только ты навряд ли будешь доволен этим разговором!»
Антоний встал, подошел вплотную к костромскому боярину, заглянул в лицо.
Семен Тонильевич смотрел дерзко, непреклонно. Губы боярина были твердо сжаты — не разлепишь! Скулы, обтянутые смуглой кожей, окаменели в напряженном ожидании. Глубокие морщины шли от глаз к вискам, скрываясь в разлохмаченных черных волосах. Голова Семена Тонильевича была гордо откинута назад, и черная с проседью борода дерзко поднялась над широкой грудью.
Таким и представлял себе давнишнего врага Антоний, и был бы даже огорчен, увидев его слабым и покорным. Что-то похожее на жалость шевельнулось в душе Антония. Он любил сильных, гордых людей, даже если они были такими лютыми врагами, как костромской боярин. Поэтому Антоний не стал унижать своего пленника грубостью и заговорил с ним мирно, уважительно:
— Вот и свиделись с тобой, боярин! Долго искал я встречи, долго. За прошлое винить не буду. О другом говорить будем. Спрашивать тебя буду, а ты — отвечай. Как на исповеди отвечай, ибо смерть стоит за твоими плечами. Что замыслил твой господин, князь Андрей? Какие новые козни строит супротив господина нашего, великого князя Дмитрия Александровича?
Но Семен Тонильевич был непреклонен. Все вопросы боярина Антония остались без ответа, и за самим собой костромской боярин никакой вины не признавал, ссылаясь на службу князю Андрею.
— Не испытывай меня, боярин! — твердил он. — Верой и правдой служил я господину своему, князю Андрею Александровичу, и буду служить истинно до смерти. А ежели с братом, великим князем, были у него свары и обиды, так пусть сами они в том разбираются. Я же, малый человек, лишь в том виновен, что служил господину своему от сердца!
Фофан, наливаясь гневом, ударил кулаком по столу:
— Лжешь, боярин! Ты князя Андрея на смуту подговаривал! Ты приводил поганых ордынцев на господина нашего, великого князя Дмитрия Александровича! Не прикрывай службой злодейства своего!
Но Семен Тонильевич держался, не отступая:
— Ив том невиновен. А хотите истину уведать, спросите господина моего князя Андрея Александровича. Он — голова, а я руки, голове той послушные…
И уговаривали его переяславцы, обещая помилованье, и смертью грозили, и службу предлагали почетную при великом князе — Семен Тонильевич упрямо отказывался от всего. А под конец даже упрекать начал переяславцев и божьей карой грозить им за несправедливые к нему поступки.
— Суетен ваш совет, бояре, изменить моему господину, злом за милость отплатить! — презрительно говорил он. — Грех будет на душе вашей, понеже князья наши о дружбе согласились, крест целовали жить в мире и любви. Какой же мир, если хотите убить слугу господина моего, князя Андрея Александровича? Подумайте о том, бояре…
Наконец, отчаявшись сломить упрямство пленника, Антоний спросил напрямик:
— Ежели отпустим тебя, что делать будешь?
— Служить буду господину моему, как прежде служил! — дерзко ответил Семен Тонильевич.
Антоний присел на скамью, устало закрыл глаза. Он понимал, что из разговора с Семеном Тонильевичем ничего хорошего не получилось. Как и час назад, до плененья костромского боярина, они оставались непримиримыми врагами. Только смерть одного из них могла разрубить тугой узел вражды.
И Антоний кивнул заждавшемуся Акимке:
— Кончай боярина…
Акимка ударил Семена Тонильевича по голове тяжелым литым кулаком, опрокинул на пол, волоком потащил из избы.
Антоний вышел следом за ним и молча глядел, как Акимка и подбежавшие дружинники несли барахтающегося, отчаянно кричавшего Семена Тонильевича в овраг. Потом из оврага донесся последний, глухой стон и все смолкло.
Акимка вышел из-за кустов, вытирая лезвие ножа пучком травы.
Антоний и Фофан сорвали шапки с головы, перекрестились:
— Господи, прости грехи наши! Не корысти ради свершили сие, не по злобе, но единственно служа княжескому делу…
Так пролилась первая кровь в новое княженье Дмитрия Александровича. Пролилась, разбросав на Руси семена ненависти и взаимной вражды.
Князь Андрей сгоряча развязал открытую усобную войну. С городецкими и нижегородскими дружинами он занял Торжок. Сюда же приехали новгородские бояре с посадником Семеном, которого ничему не научили прошлые горькие пораженья в войне с великим князем. Новгородцы целовали крест не искать себе иного князя, кроме Андрея, и быть с ним вместе в добре и во зле. Андрей же обещал Великому Новгороду вольности и защиту от врагов.
Но гнев — плохой советчик. Не вовремя поднялся на старшего брата строптивый владетель Городца и Нижнего Новгорода. Не было за ним ничего, кроме неистового желанья отомстить великому князю за обиду. Многочисленные великокняжеские полки двинулись на Торжок.
А злодейка судьба приготовила для Андрея еще один удар. Новгородская рать посадника Семена покинула его и поспешно двинулась на север. Не до помощи Андрею было новгородцам: немецкий воевода Трунда с многими рыцарями на ладьях и шнеках ворвался Невою в Ладожское озеро, принялся грабить корелу. Преодолев за две недели полтысячи верст, посадник Семен запер устье Невы, перехватил немецкий караван, возвращавшийся с добычей. Только немногие рыцари спаслись от смерти, уйдя налегке от новгородской погони. Но то была радость для Господина Великого Новгорода, а не для князя Андрея. Он остался один на один со старшим братом. Скрипя зубами от бессильной злобы, Андрей направил мирное посольство во Владимир.
Великий князь Дмитрий Александрович принял мирные предложения брата, но на позорных для того условиях. Андрей не только отступался навечно от Новгорода, но и обязался послать войско для похода на бывших своих союзников. Городецкие и нижегородские дружины присоединились к великокняжеской рати, воевавшей в Новгородской земле.
Запросил мира и Великий Новгород, смиряясь перед силой.
Смерть Семена Тонильевича осталась неотмщённой.
ГЛАВА 17
ПЕРВЫЙ СРЕДИ КНЯЗЕЙ
Случилось сие великое дело в лето от сотворенья мира шесть тысяч семьсот девяносто третье.
Безоблачное небо дышало зноем. Над головами шумели вековые сосны. В успокаивающем шелесте ветвей даже чуткое ухо с трудом различило бы негромкие голоса, треск валежника, приглушенное конское ржанье, звон оружия. Издали же сосновый лес над Окой казался тихим и безлюдным.
Великий князь Дмитрий Александрович, князья Даниил Московский и Михаил Тверской стояли за кустами у самого берегового обрыва, а внизу, на пойменных лугах, высушенных июльским солнцем, чернели кибитки ордынского войска.
Неугомонный Андрей, князь Городца и Нижнего Новгорода, опять привел на старшего брата татарскую рать!
Всю Орду на этот раз ему поднять не удалось. Только ханский сын — салтан Алгуй — откликнулся на призыв Андрея и привел свои конные тысячи к Оке.
Войско салтана Алгуя остановилось на приокских лугах, не подозревая, что в лесу у реки затаились великокняжеские рати.
Ордынцы не привыкли к открытому сопротивлению. Они готовились, как во время прошлых набегов, распустить во все стороны летучие конные загоны для грабежей и захвата пленников. На это и рассчитывал
