им войти в меня, все эти чувства заполняют меня — а наружу исходит только музыка.
Так что же она пытается делать? Она и сама не знает.
Я должен помочь ей. Я воспользовался собственной музыкой, чтобы помочь чужим людям в Степе, разбудить спящие души в Богге. Но я никогда не воспользовался ею, чтобы помочь Эссте. Она беспокоится и не знает, почему так, а думает, будто это мой промах. Я покажу ей, чего она боится по-настоящему, и тогда, возможно, она меня поймет.
Когда я пел ранее, я старался успокоить, смягчить ее страхи. На сей раз я покажу их ей более ясно, чем сама она видит их.
Приняв такое вот решение на восьмой день своего пребывания в Высоком Зале, Анссет заснул. Понятное дело, что все занимавшие его мысли никак не отразились у него на лице. Его тело было одинаково напряженным — и когда он пел, и когда он спал.
17
На сей раз Анссет уже не пристроился на периферии Высокого Зала, не стал делать упражнений как раньше. На восьмой день пребывания взаперти, он уселся посреди комнаты на полу, прямо перед столом, и стал глядеть, как работает Эссте. Сегодня он собирается атаковать, тут же заключила Эссте и собрала свою волю в кулак. Только она была не готова. От того, что приготовил на сегодня Анссет, защиты у нее не было.
Его песня была прелестной и сладкой, только уже не расслабляющей. На сей раз его песня пробудила воспоминания в памяти женщины. Мальчик нашел мелодию ностальгии. Эссте силой заставляла себя работать (внешне не показывая этого). Но, когда она раскрыла отчеты, касающиеся лесозаготовок в Белом Лесу, женщина уже не чувствовала себя как Эссте, пожилой Песенный Мастер Высокого Зала. К ней вернулось воспоминание о себе, как Певчей Птице Полви, и вместо каменных стен краем глаза видела она кристаллы.
Кристаллы дворца Полви, который был выстроен для его семейства на поверхности заснеженной гранитной вершины, дворца, который выглядел более естественным, чем окружающие его горы. Если ты хоть раз увидал дом Полви, весь остальной мир казался тебе искусственным. Но гораздо лучше она помнила его внутреннее убранство, чем внешний вид. Солнце просвечивало сквозь тысячи призм в каждую комнату; сотни лун поднимались на небе, когда она глядела на них ночью; полы, которые казались невидимыми, комнаты, не имеющие правильных пропорций, но, тем не менее, совершенные, но даже красоту замка превосходила красота людей.
Полви был самым замечательным заказчиком, которого кто-либо мог вспомнить. Он прибыл в Певческий Дом, чтобы заказать для себя Певчую Птицу или певца буквально за несколько недель до того, как Эссте была готова к отъезду. Он поговорил с Песенным Мастером Блюнне, и та в первую же минуту сказала: «Вы можете взять себе Певчую Птицу». Тот даже не спросил про цену, а когда пришло время платить, он даже внимания не обратил на то, что это половина его состояния. «Все мои богатства можно отдать за это», — говорил он Эссте, когда той исполнилось пятнадцать, и она готовилась возвратиться в Певческий Дом. Сюда приходили только добрые, хорошие люди, и во дворце Полви всегда пелось только лишь о радости и о любви.
Радость, любовь и Грефф, сын Полви.
(Я не могу помнить об этом, говорило какое-то местечко в сознании Эссте, и она пыталась заниматься своим делом, только на сей раз на периферии ее зрения был Высокий Зал, а кристаллы и свет сделались реальностью. Она застыла у себя за столом, ее самообладание удерживало ее от того, чтобы выдать хоть какие-то эмоции, но работать или хотя бы притвориться работающей Эссте не могла, потому что песня Анссета проникла в нее слишком далеко и глубоко.)
Грефф был сыном своего отца. С самого момента ее приезда, он более заботился о счастье Эссте, чем о своем собственном. Ему было десять, а ей — девять лет; за последний год эффект действия снадобий начал уменьшаться, и Эссте достигла созревания буквально за несколько месяцев до срока. Это не повлияло на ее голос и лишь в меньшей степени отразилось на ее теле. Зато Грефф ласкал пушок под губой и становился даже еще более нежным, чем раньше, он касался девушки со стыдливостью, которая наполняла Эссте чувством бесконечной доброты, и они неожиданно занялись любовью, как неожиданно снег выпал на хрустальный замок этой зимой.
Подобное не запрещалось, это даже не было нарушением Самообладания — наоборот, она пела всем своим естеством и обучалась при этом новым мелодиям. Но теперь девушка не хотела оставить любимого. До нее вдруг дошло, что Грефф для нее более важен, чем кто-либо в Певческом Доме. Кто еще любил ее так, как он? Кого еще любила она так? Она пыталась быть рассудочной, говоря себе, что вот уже семь лет, почти половину своей жизни она пробыла с Греффом, как с самым ближайшим ее другом, и не важно, что она при этом испытывает, что она была творением Певческого Дома и не сможет быть счастливой, если будет жить вне его вечно.
Впрочем, ничего не помогало. Песенный Мастер прибыл, чтобы забрать ее, а она отказывалась уезжать.
Песенный Мастер был терпеливым. Тогда он был еще в своих средних летах; должно было пройти еще много лет, прежде чем его назвали Песенным Мастером высокого Зала, и Ннив еще не научился бесцеремонности, которая в последние годы жизни делала его тяжелым в обращении. Вместо того, чтобы уговаривать девушку, Ннив попросил у Полви позволения ненадолго задержаться. Сам Полви был озабочен. «Я ничего не знал об этом», — говорил он, но, как впоследствии Ннив спел Эссте: «Даже если бы он им знал, его бы это не взволновало». Естественно, что не взволновало бы. Эссте полюбила Греффа с их первых детских прогулок по хрустальному замку.
Чем дольше оставался Ннив, тем более терпеливо он ждал, тем более важной становилась для Эссте память о Певческом Доме. Она начала вспоминать своих преподавателей, наставника, певшего в капеллах. Все больше и больше времени стала она проводить вместе с Ннивом. Как-то раз они спели вместе дуэтом. А на следующий день она отправилась домой.
(Песня Анссета оставалась такой же суровой. Многие годы Эссте не вспоминала про тот день. И никогда еще не вспоминала о нем с такой четкостью. И она не могла сопротивляться, вновь переживая его.)
— Я уезжаю, Грефф.
А Грефф изумленно глянул на нее, с болью в голосе он сказал:
— Почему? Ведь я же люблю тебя.
Ну что она могла ему объяснить? То, что дети Певческого Дома нуждались в других певцах как и в том, что им самим нужно было петь? Он никогда бы не понял этого. Тем не менее, она пыталась ему это сказать.
— Эссте, Эссте,
Это было уже другое дело. Песни — если бы она осталась с Греффом, она всегда могла бы выступать. Она не могла отказаться от пения, но за те семь лет, которые она пела для людей, чьи собственные песни были всего лишь грубым приближением того, что они сами думали, чувствовали или (хуже того) лгали, она уже подустала.
— Если ты того не хочешь, можешь не петь! — кричал Грефф, в его голосе слышалось отчаяние, лицо покрыто слезами. — Эссте, что сделал с тобою Песенный Мастер? Ты была готова сразиться с целой армией, чтобы остаться со мной, и вдруг сегодня тебе на все это наплевать, ты готова, без малейшего раздумья, покинуть меня.
Она вспоминала его объятия, поцелую и ласки, но даже тогда сработало самообладание, и в конце концов парню пришлось отступить с неописуемой болью в душе, потому что тело ее было холодно к нему. С огромным терпением Эссте представила ему единственную причину, которую мог он понять. Она рассказала Греффу про лекарства, которые на годы оттягивают созревание, и что в результате певцы и весь Певческий Дом сделались стерильны для жизни.
— Как ты считаешь, почему мы берем детей из внешнего мира? Такого бы не было, если бы дети
