Отец расхохотался. Он сам сложил эту песню, когда прошлой зимой вся деревня собралась в их гостинице вместе веселее пережидать лютые морозы. Это великая честь, когда твою песню кто-то запоминает, в особенности если этот кто-то — твой собственный сын. Лэрд знал, что пение порадует отца, но вовсе не рассчитывал его умилостивить. Он действительно любил отца и искренне желал, чтобы тот был счастлив, хоть у них было мало общего.
Отец спел другой куплет, который не очень нравился Лэрду. Но мальчик все равно рассмеялся — теперь уже с расчетом. Ибо когда куплет закончился, и отец с сыном отсмеялись, Лэрд сказал:
— Разреши им остаться. Пожалуйста.
Лицо отца потемнело, он вытащил железо из горна и начал бить по нему молотом, придавая форму серпа.
— Они говорят твоим голосом, Лэрд.
— Они говорят у меня в уме, — возразил Лэрд. — Как… — Он немножко поколебался, прежде чем решился произнести слово, пришедшее из глубокого детства. — Как ангелы.
— Если ангелы все-таки существуют, почему ж кладбище полным-полно? — спросил отец.
— Я сказал, КАК ангелы. Ничего дурного в этом нет. Они…
— Они что?
«Они умеют ходить по воде».
— Ничего дурного они нам не сделают. Они хотят научиться нашему языку.
— Этот человек умеет причинять боль. Как может ангел уметь такое?
На это нечего было ответить. До вчерашнего дня никто здесь не знал, что такое настоящая боль. Однако Язон протянул руку и заставил Эльмо Кузнеца корчиться от боли. Кто же захочет испытать такое на себе?
— Они умеют внушать то, что им нужно, — сказал отец. — Как знать, может они заставили тебя им поверить? Внушили надежду, любовь и все прочее, что смогу! использовать против тебя же? И против нас заодно? Времена наступили опасные. Намедни прошел слух, что выше по реке случилось убийство. Не просто смерть — именно убийство. Вчера. Кто-то там пришел в такую ярость, которой никогда раньше не видывали. И вот у нас появляется человек, который знает, что такое боль, так же хорошо; как я знаю, что такое железо.
Серп был готов. Отец сунул его обратно в горн, чтобы железо привыкло к своей новой форме, и потер о глину чтобы оно познало вкус земли и не подвело во время жатвы Затем он медленно опустил его в бочонок, и железо запело
— И все-таки, — произнес Лэрд, подавая отцу точильный камень.
— Все-таки что?
— И все-таки, если они решат остаться, ты ведь ж сможешь их прогнать?
Отец резко повернулся к сыну:
— Неужели ты думаешь, я позволю им остаться, толь ко потому что их испугаюсь?
— Нет, — торопливо заверил Лэрд. — Но они же дал нам тот камень. И золото.
— Только низкий человек способен изменить принятое решение, пойдя на поводу у жажды наживы. Чего стоят золото и драгоценные камни, если вверх по реке люди начали убивать друг друга? Твое золото не вернет бабушку из могилы. И не нарастит плоть на кости Клэни. А может, оно исцелит старого писаря? Или залечит пронзенную железом ноту?
— Они не причинили нам никакого вреда, отец. Он просто защитил меня, когда я совершил грех по его вине.
Лицо отца посерьезнело. Он вспомнил имя, которое Лэрд оскорбил напрасным упоминанием.
— Это имя Бога, — сказал отец. — Ты должен был узнать его, только когда поцелуешь лед в свою шестнадцатую зиму.
Теперь нахмурился и Лэрд.
— Неужели ты осмелишься прогнать того, кто проповедует имя Бога?
— Злой человек может упомянуть имя Господне с неменьшей легкостью.
— Но нам откуда знать, плохие они или хорошие? Неужели мы теперь станем изгонять всякого, упомянувшего имя Бога, только из страха, что он окажется богохульником? Но как тогда называться самому Богу?
— Вот ты уже разговариваешь, как писарь, — сказал отец. — Уже сам того не понимая, хочешь, чтобы они остались. Меня не страшит боль, не страшит богатство, меня не страшит даже то, кто богохульствует и считает, что никакого вреда в этом нет. Меня страшит лишь то, что ты так жаждешь, чтобы они остались, что бы тебе ни пообещали…
— Ничего они мне не обещали!
— Я боюсь, что ты станешь другим. При этих словах Лэрд горько рассмеялся:
— Тебе же самому не нравится, какой я. Какая разница, если я вдруг изменюсь?
