поддерживала образ шаттла с шестью живыми существами на борту, четкий образ физических форм, достаточно долго, чтобы швырнуть их во Вне-мир и втянуть обратно, на орбиту далекого мира, где была сделана Десколада. Но когда эта задача была выполнена, она потеряла контроль над собой — ее больше не было, той ее, которую она знала. Исчезли воспоминания; связи с мирами, которыми долгое время были знакомые ей люди, королевы ульев и отцовские деревья, теперь пропали, и, когда она попыталась дотянуться до них, ничего не вышло; она чувствовала себя омертвевшей, усохшей — пока еще больше своего древнего ядра, но ограниченной узкими рамками, втиснутой в несоизмеримо малые фрагменты, слишком малые, чтобы поддерживать ее.
«Я умираю, я умираю», — повторяла она снова и снова, испытывая ненависть и к произносимым словам, и к собственному страху.
В компьютер, перед которым сидела Молодая Валентина, Джейн теперь передавала только слова — она уже не могла вспомнить, как собрать лицо, которое было ее маской столько столетий. «Теперь я боюсь», — говорила она, хотя не могла вспомнить, была ли Молодой Валентиной та, к кому она обращалась.
Эта часть ее памяти тоже исчезла; только что она была, а теперь стала уже недостижимой.
И вообще, почему она обращается к этому суррогату Эндера? Почему она тихим голосом кричит в ухо Миро, в ухо Питера: «Говорите со мной, говорите со мной, я боюсь!»? Не этих людей ей хотелось бы видеть сейчас. Ей нужен был тот единственный, который снял ее со своего уха. Тот, который отказался от нее и выбрал печальную и усталую женщину, потому что думал, что Новинье он нужен был больше, чем ей, Джейн.
«Не может быть, что сейчас ты нужен ей больше, чем мне! Если ты умрешь — она останется жить. А я умираю потому, что ты отвел от меня взгляд!»
Ванму услышала шепот Питера. «Я спала?» — удивилась она.
Ванму приподняла голову и оперлась на руки. Был отлив, и вода уже достигла самой низкой точки. Рядом с ней на песке, скрестив ноги и раскачиваясь взад и вперед, сидел Питер, тихо приговаривая: «Джейн, я слышу тебя. Я говорю с тобой. Это я», — а по щекам у него катились слезы.
И слушая, как нежно он обращается к Джейн, Ванму внезапно поняла две вещи. Она поняла, что Джейн, должно быть, умирает, потому что слова Питера не могли быть ничем, кроме как утешением, а Джейн не нуждалась ни в каком утешении, разве что в час смерти. И еще она поняла другое, даже более ужасное для нее. Глядя на слезы Питера, увидев, что он даже способен плакать, она поняла, что хочет войти в его сердце, как вошла в него Джейн. Нет, быть единственной, чья смерть сможет так опечалить его.
"Когда это случилось? — спрашивала она себя. — Когда впервые я стала желать его любви? Может быть, прямо сейчас, может быть, это просто детское желание обладать тем, чем завладело другое существо — другая женщина? Или любовь постепенно зрела во мне, пока мы вместе проводили дни? Может быть, все его колкости в мой адрес, его покровительственность и даже его тайная боль и скрытый страх каким-то образом внушили мне любовь к нему? Может быть, его пренебрежение ко мне вызвало во мне желание не просто его одобрения, а восхищения и любви? А его скрытая боль заставила меня желать, чтобы он обратился ко мне за утешением?
Почему я так сильно хочу завоевать его любовь? Почему я так жестока к Джейн, этому умирающему чужаку, которого едва знаю, если вообще знаю? Может быть, после стольких лет гордости за свою обособленность я должна была наконец понять, что все еще мечтаю о трогательном юношеском романе? И кроме того, разве могла я выбрать худший объект для своей страсти? Он любит другую, с которой я никогда не смогу сравниться, особенно после ее смерти; он знает, что я невежественна и не пытаюсь развить в себе достоинства, которыми могла бы обладать; да и сам он — далеко не самая милая составляющая человека, который разделил себя на столько частей.
Неужели я теряю разум?
Или я наконец нашла свое сердце?"
Внезапно ее охватило незнакомое чувство. Всю свою жизнь она упорно пряталась от собственных чувств и теперь с трудом понимала, откуда они вообще могут в ней взяться. «Я люблю его», — думала Ванму и чувствовала, что ее сердце вот-вот взорвется огнем. «Он никогда не полюбит меня», — думала Ванму и чувствовала, что ее сердце готово разбиться, хотя его не разбили тысячи жизненных разочарований.
«Моя любовь к нему — ничто по сравнению с его тягой к Джейн, с его привязанностью к ней. Потому что его привязанность к Джейн возникла гораздо раньше, не за те несколько недель, прошедшие с тех пор, как Питер был вызван к жизни в том первом путешествии во Вне-мир. Все одинокие годы блужданий Эндера Джейн была его неразлучным другом — вот та любовь, которая катится слезами из глаз Питера. Я ничего для него не значу, в его жизни я появилась слишком поздно и вижу только часть его, а моя любовь, в конечном счете, ничего для него не значит».
И она тоже заплакала.
Внезапно самоанцы, стоявшие на берегу, закричали, и Ванму повернулась к ним. Глазами, полными слез, она вгляделась в волны и поднялась на ноги, потому что была уверена, что видит то же, что и они, — лодку Малу. Каноэ развернулось.
Малу возвращался.
«Может быть, он что-то увидел? Услышал какой-то крик Джейн, который слышит и Питер?»
Грейс оказалась рядом с ней и взяла Ванму за руку.
— Почему он возвращается? — спросила она Ванму.
— Разве не ты — единственная, кто его понимает? — удивилась Ванму.
— Я совсем не понимаю его, — ответила Грейс. — Только слова. Я понимаю обычное значение его слов. Когда он их произносит, я чувствую, что они должны наполнять что-то большее, о чем он рассказывает. Но слова недостаточно емкие, хотя Малу говорит на нашем самом священном языке и выстраивает слова в огромные корзины смысла, в корабли мыслей. Все, что я могу, — видеть внешние формы слов и догадываться, что он имеет в виду. Я совсем его не понимаю.
— А почему ты думаешь, что я понимаю?
— Потому, что он возвращается, чтобы говорить с тобой.
— Он возвращается, чтобы поговорить с Питером. Только он связан с богиней, как Малу называет ее.
— Ты не любишь эту богиню? — спросила Грейс.
Ванму покачала головой:
— Я ничего против нее не имею. Кроме того, что у нее есть он, и мне, таким образом, ничего не достается.
— Соперница, — кивнула Грейс.
Ванму вздохнула:
— Я росла, ни на что не надеясь и получая еще меньше. Но у меня всегда были стремления, далеко выходящие за рамки достижимого. Иногда мне все-таки удавалось чего-то достичь, и я хватала в руки больше, чем заслуживала, даже больше, чем могла удержать. А иногда я протягивала руки и никак не могла схватить то, чего мне хотелось.
— Его?
— Я только сейчас поняла, что хочу, чтобы и он любил меня так же, как я люблю его. Он всегда был сердитым, всегда ранил меня словами, но он работал рядом со мной, и когда он хвалил меня, я верила его похвалам.
— Что и сказать, — сказала Грейс, — до этого дня твоя жизнь была не самой приятной.
— Это не так, — возразила Ванму. — До этого дня я владела всем, что мне нужно, и не нуждалась ни в чем, чего у меня не было.
— Ты нуждалась во всем, чего не имела, — улыбнулась Грейс, — и мне трудно поверить в твою слабость. Ты даже сейчас сможешь достичь того, чего хочешь.
— Я потеряла его еще до того, как поняла, что он мне нужен, — вздохнула Ванму. — Посмотри на него.
Питер раскачивался вперед-назад, вполголоса нашептывая слова утешения своему умирающему другу.
— Я вижу его, — сказала Грейс, — я вижу — вот он, прямо здесь, из плоти и крови, и ты тоже здесь,
