обшлага. Треуголки, круглые шляпы, жесткие кивера с султанами и плюмажами, шарфы, дамские шляпы: перья, цветы, ленты.
Солнце в зимней дымке, до блеска накатанные колеи саней, конский храп, зычные возгласы кучеров, ровное гудение пешеходной толпы. Медленные водовороты у рестораций, гостиниц, трактиров.
Бестужев всматривался в румяные на морозе женские лица, кому-то махал рукой, слал воздушные поцелуи.
Великолепна Северная Пальмира в своем самолюбовании!
Дайте срок, он напишет петербургскую повесть, где будет случайная встреча на Невском, страсть, вспыхнувшая в скрестившихся взорах, игривый бег коней по брусчатке, мглистые ночи…
Впечатления Батенькова были прозаические. Надо все же раскошелиться на карету с венским устройством.
Когда собственный выезд, не зависишь в командировке от любого пьянчуги на почтовой станции. Добрая карета — тот же дом, все под рукой, и закусишь, и выспишься.
— Хотел бы возразить вам, Александр Александрович…
О чем он? — недоуменно обернулся Бестужев. Хватит уже возражений, скорее обнять бы матушку, сестер…
Гаврила Степанович согласен насчет выгоды каменных строений…
Какое совпадение! По пути к Батенькову Бестужев вспомнил свою случайную статью.
Будущее, рассуждал Гаврила Степанович, за камнем; прочен, дешев. Но не желал бы отказа от бревенчатой кладки. Леса нуждаются в разумной вырубке, ему, сибиряку, известно, что такое тайга. Помимо резонов экономических есть духовные.
— Я к тому и вел, — насупился Бестужев.
— Полагаете, от короткого века деревянных строений недостаточна любовь к отчему крову, там и к отечеству? Видя добротную каменную кладку в чужих землях, мы испытываем пристрастие к чужому? Не пойму я наших воспевателей старины. То нет ничего лучше взлелеянного стариной. То готовы сломя голову мчать за иноземной модой; еще других корят: мало верности своему прошлому…
Гаврила Степанович не хотел бы, чтоб его родимый Тобольск по мановению руки из деревянного обратился в каменный. Подобные метаморфозы убивают исконные установления.
— В деревянном рубленом доме — дух особый, неповторимый. Такие дома в Сибири подолгу стоят, внушая уважение своим видом, своей крепостью. Такая прочность содействует чистоте нравов.
Дальнейшее, не предназначенное для кучерских ушей, Батеньков говорил по-французски. Надо дорожить тем, что осталось позади, отделяя благое от зловещего, памятуя: ничто не минует бесследно. Ни великое зло татарского порабощения, ни успехи Литвы, ни столкновения с Наполеоном. Это только видимость, будто все поглощено громадностью нашего быта…
Коляска свернула на набережную, и беседа изменила русло. Теплой перчаткой Батеньков махнул в сторону Петропавловской крепости.
— Она нам нужна! Палладиум российской свободы!
Это и было дополнением к плану Бестужева, которое Батеньков собирался сделать в пути. Бестужев сразу оцепил вклад: крепость — кулак под носом Зимнего.
Когда верные войска перед Сенатом и в Петропавловской крепости, царская резиденция обречена. На том стоял Батеньков. Нет нужды забираться во дворец. Зимний сберечь как священное место. От монархии отказываться рано, сохранить на время перехода к республике…
С одной стороны, барабанная дробь, поднять народ. С другой — не допустить солдат в Зимний. Гаврила Степанович верен себе: смелость и осторожность, огонь и лед. И сейчас, когда все подкатило к черте с надписью: «Накануне», он цепляется за какую ни на есть царскую персону. Не Елизавета, так Михаил Павлович, — умишком скуден, но применился бы к формам конституционным.
— Рыжий Мишка применится только к фрунту и параду.
Бестужев вспомнил великого князя с его веселыми непристойностями, жеребячьим ржанием.
— Заставим… На какие полки смеет положиться? С полной уверенностью?
Обнаружила себя ахиллесова пята Гаврилы Степановича. Плохо знает войска. Неведение оправдано: еще в 1816 году уволился в отставку, Сдал экзамен при институте путей сообщения на звание инженера и — в Сибирь, прокладывать дороги. Начальник 10-го округа путей сообщения, замыслы обширнейшие, возможности мизерные. Схарчила бы чиновничья мелюзга при злорадной ухмылке высокого начальства, но прибыл губернатором граф Сперанский, облек доверием.
Вместе со Сперанским Батеньков вернулся в Петербург, потом живал на Кавказе и в Москве. Снова пристал к делу в Сибирском комитете, под началом не кого иного — графа Аракчеева. И этот дорожил светлой головой и чистыми руками Батенькова, но не стерпел насмешек, когда недавно убили его любовницу Настасью Минкину. Откомандировал в Управление путей сообщения.
Одно время Батеньков состоял членом совета военных поселений и теперь считал поселенцев резервом переворота.
Углубляясь в политические сплетения, он отодвигал от себя мысли об армии. Этим ведают другие, у него — свое. Но наступил острый момент, и возник вопрос, словно в канун учения или смотра: «На какие полки сумеем положиться?»
Бестужев помнил названия, но не имел уверенности.
— Николай Александрович! Николай Александрович! — Батеньков поднялся в коляске. Обернувшись, негромко Александру Бестужеву: — Надвиньте шляпу, воротник повыше. Сделаем сюрприз.
В дрожках, бежавших навстречу, недоуменно крутил головой Николай. Наконец увидел, узнал, придержал кучера, соскочил на мостовую. Быстрым шагом к коляске Батенькова. Поздоровался, недоверчиво косясь на странно укрывшуюся фигуру в углу.
Александра резанула неуместность сюрприза, Николай насуплен, по видимому не склонен к шуткам. Потянулся к брату, обнял.
Вглядывается в Николаево лицо — с покрасневшими на ветру глазами, с резкой складкой от носа к уголкам рта, с тонкими, твердо сжатыми губами.
— Что стряслось?
Он хорошо читает это лицо, вдруг окаменевшие черты.
— Моллер?
Николай отвечает по-французски:
— Наотрез отказался. Вчера давал слово. Сегодня уперся: «Не вижу успеха, не хочу быть четвертованным».
Выругался (такое с Николаем случалось редко) по-русски.
Батеньков вернулся к французской речи: вежливый Моллер уступает нам место на эшафоте; за Моллером Финляндский полк, изменив своему слову, Моллер способен донести.
Александр не согласен: человек волен прийти к новому убеждению, русский офицер — не доноситель, среди двенадцати апостолов был Иуда, среди нас — нет.
Николай мрачно выслушал младшего брата: твоими бы устами мед пить, Моллер, между прочим, немец.
Тогда возразил Батеньков: брали слово, полагали Моллера русским, теперь же — немец. Как судить других за переменчивость, когда сами на ходу меняем мнения? Он заикнулся о доносе не потому, что Моллер — немец, а помня о дурной славе дяди-министра.
— Куда держали путь, Николай Александрович? Ко мне? Выходит, свиделись. Прошу в коляску… В тесноте, да не в обиде.
Пословица, произнесенная по-французски, звучала забавно.
Огорченный Николай не спешил воспользоваться местом в коляске. Лишь когда Батеньков сказал о завтрашней присяге, он словно стряхнул с себя наваждение, вернулся к дрожкам и расплатился с кучером, поеживавшимся на козлах.
В коляске Николай сел напротив Гаврилы Степановича. Александр положил руку на плечо брата и через шинельное сукно нащупал твердый эполет.
— Надо бы к Кондратию, — вслух подумал Николай.
— Он уехал из дому… К обеду будет у нас.
