заговорщиками сблизился недавно. С недавних же времен печатал трагедии в патриотическом духе. Он вообще — недавний: двадцати двух лет от роду, менее года — адъютант в дежурстве штаба Гвардейского корпуса. Состоящего в той же должности Оболенского пленила его любовь к отечеству, пылкость. И не настораживала увертливость, благоволение к нему великого князя Николая Павловича. (Рылеева несколько настораживало, он держался на дистанции, переводя политические споры в литературные, но различие в мнениях и человеческие слабости полагал натуральными, не противился вероятному вступлению Ростовцева и общество: шутка ли — два адъютанта в штабе Гвардейского корпуса под командованием генерала Вистрома в противуправительственном заговоре!)
Александр Бестужев виделся с Ростовцевым редко, сочинения его ставил не высоко, в своих обзорах не замечал. Самолюбивый Ростовцев таил обиду, но улыбался при встречах радушно, только заикался сильнее обычного. Приветливость, как и «гуттаперчивость», составляли черты Якова Ивановича. Собираясь вступить в общество, он строил планы повергнуть оное к ногам государя и возродить как надежный оплот отечества, содействовать императору в искоренении зла, кое-где водящегося на Руси.
Наивный, доверчивый Евгений Петрович Оболенский бывал и хитроват. Хитрость не государственного размаха, но обиходная, житейская. Вправе ли, однако, начальник штаба переворота вверяться чутью? Он не вверялся, и все же получилось так, что наиболее опасные темы затрагивались в отсутствие Ростовцева.
12 декабря перед обедом Ростовцев зашел к Оболенскому (они квартировали в доме, занимаемом Бистромом) и опешил, застав там Рылеева и человек двадцать гвардейских офицеров. Такого многолюдья ему заставать но доводилось; его сторонились, или ему показалось, будто сторонятся. Хотелось уйти, хотелось остаться…
— Какое он сделал на тебя впечатление? — Александр остановился перед Рылеевым.
— Никакого. Вскоре нас покинул, и я только теперь составляю картину.
Вполне вероятно, что Ростовцева обуревали разноречивые чувства, но поступил он вполне определенно.
Отобедав и сотворив молитву, написал письмо Николаю Павловичу, в половину девятого пополудни примчался во дворец, настоял на высочайшей аудиенции, вручил послание, удостоился всемилостивейших объятий, поцелуев в лоб, в глаза и в губы.
— Хоть бы в… — взвился Александр Бестужев. — Это от него известно? Каялся?
— Нисколько.
— Где донос?
— Я бы избегал слова «донос»…
— Назови «элегией», «одой», «патриотической трагедией», в каких еще жанрах он сочинительствовал!
— У меня копия.
Рылеев полез во внутренний карман. Достал пачку смявшихся бумаг. Близоруко сортируя их, отобрал нужные.
— Читай.
Бестужев склонился у конторки, воздавая должное четкому почерку Ростовцева. Покуда читал, Николай и Рылеев молчали. Николай внешне ничем не обнаруживал подавленности, Рылеев же опустил голову, закрыл глаза.
Прежде чем вернуть листки Кондратию, Александр Бестужев снова скользнул по ним глазами.
— Более дюжины знаков восклицания. Когда я сочинял шутейную «Историю знаков препинания», у меня не было подобного образца… Слог каков? «Я увлекся личною привязанностью к вам». Не трагедии писать бы, а комедии. Во «Взгляде на русскую словесность в конце 1825 года» воздам по заслугам.
— Надо дожить до конца двадцать пятого года, — тихо сказал Рылеев.
— И то верно. И-а-к-о-в Иванович торопит наш финал. В талантах я ему отказываю, но не в коварстве. Лесть хитрая, с остережением… Он и нас побаивается. Дал копию… Благороден на двух сценах разом. Перед императором и перед нами. Ты поручишься, Кондратий, что копия отвечает оригиналу? Слову И-а-к- о-в-а цена — полушка. В письме отсутствуют имена. Но мог назвать в беседе.
Рылеев подтвердил: мог…
О завтрашней присяге его известил Краснокутский, с тем он и помчался к Оболенскому. Вскоре в кабинет Оболенского вошел Ростовцев. С копией письма и заверениями в преданности.
— Вы его заключили в объятия, — недобро усмехнулся Александр Бестужев. — Как же, независимость мысли, рыцарь с открытым забралом.
Все обстояло примерно так, чего таиться, были объятия. Дабы скрыть растерянность, сбить Ростовцева с толку: ты благороден, жертвовал собой… Еще тогда Рылеев подумал о «двух сценах».
Николай Бестужев, узнав от Рылеева о письме Ростовцева, отрубил: служит богу и сатане, нам раскрывает объятия, а царю — заговор. Он не верил в подлинность копии, не верил, что Ростовцев скрыл имена членов общества.
Теперь Николай испытывал удовлетворение: брат думал так же и тем усиливал решимость Рылеева действовать безотлагательно. Известны государю имена, неизвестны — это второстепенное. Ему известно: есть заговор! Потому и торопит Сенат, поспешает с присягой. Нам тоже не резон раскачиваться. Письмо надлежит скрыть от остальных сочленов, не отвлекать, не стращать доносом Ростовцева.
Рылеев соглашался с Николаем Бестужевым. Он не хотел утаить письмо от Александра, помня историю с Теофанией Станиславовной.
Почему великий князь Николай, почти сутки храня письмо Ростовцева, пальцем не шевельнул, чтобы арестовать заговорщиков?
Несподручно новому императору начинать царствование арестом доблестных офицеров, известных литераторов, кои ничего явного против него не совершили. Умыслов, намерений недостаточно. Эдаким началом расположения не снискать. И без того на великого князя глядят косо…
Имеется и второй ряд соображений. Верность присяге, данной Константину, и нежелание присягать Николаю — тактическая линия заговорщиков. Эти настроения существуют и в войске, тайная полиция оповестила о них Николая Павловича. Трагикомедия междуцарствия еще не завершилась, арест людей, хотевших остаться верными первой присяге, будет выглядеть дурно и по отношению к Константину. Ну, как он все-таки даст себя уговорить и примет корону…
Рылеев умолк. Александр видел: сказано не все, Кондратий что-то еще оставил.
Мысль, о которой догадывался Бестужев, многократно посещала Рылеева, он взвешивал все pro et contra; мысль ожила поутру, укрепилась после доноса Ростовцева.
Нюхом борзой, взявшей звериный след, Ростовцев учуял: междуцарствие грозит кровью, смутой, внутренней войной.
— Ростовцев верно взвесил обстоятельства, — бесцветным голосом продолжал Рылеев.
— Большого ума не требуется, — огрызнулся Александр. Он отказывал Ростовцеву в каких-либо положительных качествах, иуде не дано обладать ими.
— Император оповещен, схватить его будет трудно. Не схватим — откроется междоусобная война. Надо принесть его в жертву. Надо!
С Кондратием Федоровичем так бывало: начинал расслабленно, сворачивал туда, сюда, но постепенно копилась уверенность, и его заключающее «надо!» звучало приказом. Уже не растерянность — вдохновенная властность проступала на бледном лице, упрямый огонь в очах.
— Обмануть Ростовцева, — начал Александр Бестужев тему, которую он любил, несмотря на безразличие к ней многих. — Мы на войне, без хитростей не обойтись… Введем в заблуждение Ростовцева, через него — Николая Павловича.
Старший брат заерзал на софе. Военной хитростью и вправду пренебрегали напрасно; Сашу только расшевели, толкни, он покатится, покатится, знай, поспевай ловить новые его идеи. Славно замыслено: через Оболенского внушить Ростовцеву, что он раскрыл заговорщикам глава, они увидели свою безрассудность, отрекаются от пагубных намерений, хвала Ростовцеву, хвала Иаковууу!
— Яшке Искариоту, Яшке-заике, — увлеченно сыпал Александр.
Они вновь воспряли. Рылеев обнимает младшего Бестужева, старший заключает в объятия
