В список вносятся лексиконы — немецкий, французский, итальянский.
Усовершенствоваться в языках, прочитать в подлиннике великих немцев — «Валленштейна» Шиллера, «Фауста» Гёте, по-итальянски Данте, чей афоризм о счастливом времени, горько вспоминаемом в несчастье, не идет из ума…
Ехидный вопрос холодит сердце: к чему все это? Данте?.. Шиллер?.. Копаться на грядках? Обольщать местных дев? Умный человек копит — деньги ли, знания, опыт — ради практического приложения. Ему ради чего?
Ни малейших порывов к сочинительству. Долго нежится в постели. И нет желания шевельнуть пальцем, коснуться с трудом раздобытой бумаги. Предписал себе монашеское затворничество. Чтобы избежать соблазнов, обрил голову. Читал с утра до ночи.
Серьезная проза требует источников, материалов. Откуда им взяться? Для статеек, прежде беззаботно скатывавшихся с пера, слишком многое позади, не до них ему, набравшему казематной сырости в легкие, пережившему дымный рассвет на кронверке, отмахавшему девять тысяч верст по грязи и снежной хляби.
Увидено больше, чем успел понять и обдумать. Убедился в несовершенстве жизненного устройства. Но где выход? Каковы средства преобразования? Куда податься заговорщику, когда заговор потерпел фиаско?
Однажды Муравьев-Апостол так высказался: им, ссыльным и каторжанам, искать ответ на вопрос, заданный историей. Поражение — тоже урок, для каждого — свой.
Это перекликалось с мыслью, возникшей у Бестужева при виде вереницы обозов. Не извинительная наивность полагать, будто миссия их завершилась четырнадцатым декабря, будто залпы на Петровской площади положили последний и окончательный предел их порыву, их назначению.
Не теперь ли начинается главное испытание? На каторге, на поселении, в солдатчине выявится, на что годен каждый, какова его сила сопротивления самодержавной тирании.
С отчаянием, доводившим до скрежета зубовного, Бестужев переносил всю тяжесть духовного одиночества. Оплошности прошлого в сгустившемся мраке вставали четче, нежели перспективы. Его не тянуло вернуться памятью в квартиру у Синего моста, в каре перед Сенатом. Но еще не ясное будущее пробивалось сквозь темень. Он послужит отчизне, докажет, что идея и воля могущественнее казематов, унизительных допросов, государева коварства, Чем докажет?
Бестужев одержимо вгрызался в книги, уходил в науки.
Некогда они помогли распознать укоренившееся бесправие, противостоять ему, обрести славных единомышленников. Так пускай дадут ариаднину нить в грядущее.
Два месяца, и читаются без словаря Шиллер, Гёте. Увлекаясь естественными науками, принялся за Гумбольдта, Франклина…
Часами валяется с книгой, трубкой. Пока вечернюю тишь не нарушит дробный, как у дятла, стук в раму. Пряча самодовольную улыбку, идет со свечой в сени, отодвигает засов. Анахорет из него не получился; обритая голова не помогла…
Когда нет сердечного жара, надо довольствоваться телесным теплом…
Воображение якутских дам и девиц потрясено стихотворными экспромтами ссыльного поэта, игривыми строками в альбомы, пламенной откровенностью в духе Гафиза:
Нужды нет, что северные красавицы слыхом ее слыхивали о Гафизе, что четверостишие — перевод из Гёте.
Женщины примиряют Бестужева с Якутском. Захолустье как захолустье; лавок много, товаров мало, улицы, когда стаял снег, широки, жители не менее богомольны и не более безнравственны, чем повсюду.
Стихи посвящаются не только дамам, но и мужчинам, строки, не подлежащие, как правило, оглашению в смешанном обществе.
Одни стихотворения списывают женщины, другие — мужчины. И все довольны. Кроме автора.
Нет недостатка в поклонницах и в приглашениях. Но что за мизерные победы! Пушкин числил его среди первых стихотворцев. Ему ли пробавляться альбомными пустячками, амурными виршами!..
Весной Бестужев отрешенно бродит среди могил Якутского монастыря. Под общей плитой покоятся отец и сын Михалевы. Подумалось:
Разлука с близкими — самое тяжкое его наказание. Крест, который нести до гроба.
А для якутского «света» Бестужев — государственный преступник, смирившийся со своей долей ссыльного, поэт, готовый звучными строфами славить знакомых, человек ученый, книжный, однако с живым умом и энергией, не чуждый земных радостей. По собственному выражению, он в Якутске — «модная картинка»…
Весной «модная картинка» сажает цветы, рыхлит грядки. Бродя по городу, вслушивается в разговоры. Его все более занимают туземцы: Они — тоже Россия. Но еще загадочнее, чем русские крестьяне, сопровождавшие обозы. У мужчин и женщин одинаковые одежды из заячьего меха, оленьих шкур. В жилищах холод, грязь, дурной запах. Не умываются, носят платье, пока не распадется лохмотьями. Он рисует аборигенов в праздничных нарядах, шлет «виньеты» братьям в Читу.
Зажав нос платком, входит в юрты, затевает разговоры. Многие пороки переняты у русских. (Жители города видятся ему теперь не столь безобидными, как вначале, — доносительство процветает, сплетни — непременны…) Якуты же гостеприимны, сноровисты в рукоделии, честны, сообразительны.
С началом лета, оно наступило раньше обычного, — ружье за спину и в тундру. Ружье не у конвоира — у тебя самого. Для человека, сидевшего под стражей, это кое-что значит.
Вышел на рассвете, странствовал по тундре без цели, но со смутной надеждой. Где-то жил старый якут, помнивший многие сказания.
Старик закурил длинную трубку, Бестужев — короткий, изогнутый чубук. Он уже сносно понимал по- якутски, если что-либо не понимал, останавливал рассказчика рукой.
Сговорившись с возлюбленным, женщина притворилась мертвой, завещала, вопреки обычаю, не вешать гроб на деревья, а закопать в землю. Ночью влюбленный разрыл могилу, любовники счастливо соединились. Однако налетели злые духи, шаманы и погубили их…
Он поблагодарил старика, звавшего его заночевать в юрте, разложил возле тлеющего костра оленьи шкуры. Тучи комаров, не страшась дыма, звенели над головой.
Встал чуть свет — не выспавшийся, искусанный и — довольный. К обеду добрался домой. В сенях стянул грязные сапоги, надел мягкие туфли, прошел в зальцу.
