препоручили души свои Ахура — Мазде.
— Враги не пощадили даже их?.. — с горечью произнес Спитамен.
Старик отрицательно покачал головой.
— Они не умерли. Посмотри на огонь. Разве можно его убить?.. Души свои они обратили в огонь… И меня зовут к себе, — сказал жрец; по его впалой щеке, блеснув, пробежала слеза и исчезла в бороде.
— Не переживайте, святой отец, и не спешите вслед за ними. Должен же кто-то позаботиться, чтобы здесь не гас огонь.
— Кто ты? — спросил старец, окинув внимательным взором высокую фигуру собеседника, облаченного в кольчугу, по которой скользили золотистые блики огня.
— Я Спитамен.
— Слышал о тебе. Это ты возжег тут огонь?
— Мы, — сказал Спитамен, показав глазами на коленопреклоненных воинов. — Вместе.
— Да воздаст вам Ахура — Мазда за это. Да не погаснет огонь, зажженный вами. Слышу голос свыше… — жрец возвел глаза к потолку. — Согдиана тебя возблагодарит. Ты возвысишься. Но, увы, ты смертен, как и все. И беда вьется над твоей головой. Каждый рождается со своей судьбой, и уже никто не в силах изменить ее. Я буду молиться, чтобы Создатель продлил твой срок, ибо ты Согдиане нужен… — жрец закрыл глаза и, держа руки над огнем, лизавшим ладони старика, не обжигая, прочел шепотом длинную молитву: не меняя позы после длинной паузы, промолвил: — А теперь ступайте с миром, я буду говорить с Богами.
Спитамен извлек из глубокого кармана кожаный мешочек с золотыми монетами, положил на край каменного помоста, успевшего потеплеть от огня, тихонько встал и вышел из Храма. Телохранители на некотором расстоянии следовали за ним. Они слышали, что предрек жрец их предводителю, и были готовы в любую секунду броситься вперед, чтобы предотвратить беду…
По пустынным улицам гулял ветер, сметая сор в канавы. Шумели, раскачиваясь, кроны деревьев. Редкие прохожие боязливо оглядывались и перебегали улицу. Спитамен ничего не видел и не слышал. В ушах у него все еще звучали слова жреца, вселившие в его сердце уверенность. Никогда прежде он не чувствовал себя таким сильным: одним ударом, казалось, сможет сейчас разнести гору, одной рукой с корнем выдернуть дерево. Хоть и берет он на себя грех, проливая кровь, но борьба, которую он ведет с чужеземцами, справедлива, а значит, он борется со злобными деяниями Анхра — Майнью на стороне Ахура — Мазды. «О Создатель, дай мне еще сил, продли мою жизнь!..»
Спитамен вышел на площадь, где напротив цитадели расположились у костров массагеты, саки, бактрийцы и жарили на вертелах туши баранов. Сизый дымок, дразнящий аппетит, растекался по закоулкам, окутывал стволы деревьев и исчезал в кронах. Облаченные в одежды из лохматых шкур массагеты отрезали от туш лакомые куски и, насадив на нож, ели, нарочно громко причмокивая, дразня изголодавшихся защитников цитадели, угрюмо сидящих на стенах. У них третьего дня кончились последние припасы, и Спитамен рассчитывал, что они будут вынуждены в конце концов открыть ворота. Находящиеся там согдийцы, быть может, уже сдались бы, но им не позволяли юноны.
В первые дни у стен цитадели стоял такой гвалт, что и собственного голоса невозможно было услышать, пока та и другая сторона не охрипла, понося друг друга. Теперь лишь время от времени то в одном, то в другом месте возникали ссоры между осаждавшими цитадель и ее защитниками. Сначала те, что находились на стене, и те, что подле нее, давая волю фантазии, словно бы состязались в придумывании самых изощренных оскорблений, стараясь глубже пронять друг друга, в конце концов кто-то не выдерживал, и в воздухе начинали свистеть стрелы и камни, запущенные из пращи. Площадь вмиг пустела: осаждающие прятались за стволами деревьев, закрывались щитами; а защитники цитадели исчезали за толстыми зубцами стен, высовывались лишь для того, чтобы пустить стрелу…
Спитамен подошел к одному из костров, присел на корточки. Ему подали, положив на хлеб, кусок жирного мяса. Деля с воинами хлеб-соль, Спитамен расспрашивал, откуда кто родом, об их жизни, и люди охотно рассказывали ему о себе…
Спитамен проснулся, будто кто-то толкнул его в плечо. Его часто будили так, когда неожиданно возникала опасность. Но в комнате никого, кроме него, не было. Об окно терлась снаружи темная ветвь урючины, и мерцали, словно подвешенные к ней, звезды. Однако чувство тревоги не проходило. Где-то неподалеку подал голос чудом уцелевший петух, оповещая о близком утре. Спитамен оделся и, завернувшись в гиматий, в каком любят ныне щеголять, подражая завоевателям, правители бактрийских и согдийских областей, вышел на террасу, увитую виноградом. От ступенек вела к калитке замусоренная аллея, обсаженная по обеим сторонам розами, которых давно никто не срезал. Цветы увядали, засыхали, осыпали лепестки, устилая ими землю, и воздух был наполнен их ароматом. Было слышно, как в саду падают с деревьев переспевшие фрукты. Некому срывать их и лакомиться, восхищаться вкусом. Дом, в котором поселился Спитамен с ближайшими помощниками, давно брошен хозяевами, и, прежде чем отворить дверь и окна, им пришлось смести в проемах паутину. На террасу выходило несколько окон. Сначала в одном появился свет, потом в другом. Датафарн, Хориён, Камак тоже, видно, не спят, зажгли светильники. Или, заслышав шаги Спитамена, решили подняться?.. Неподалеку заунывно выла собака. Говорят, не к добру. В той стороне, где находится цитадель, небо освещено заревом. Там всю ночь горят костры, воины не спят, иногда от скуки затевают ссоры с обороняющимися и пускают в ход стрелы… В цитадели Равшанак. Интересно, вспоминает она хоть иногда о нем, о Спитамене? Что думает?.. Страдает? Жалеет? Или проклинает?..
Вышли Датафарн, Хориён, Камак, встали рядом, облокотясь о перила. Молчали. Но Спитамен знал, о чем они думают. Вчера до полуночи длился спор между ними. И он, вспылив, покинул их, сказав, что окончательное решение примет утром… На востоке забрезжил рассвет, звезд в небе поубавилось. Близилось утро. Уже потянуло предрассветным ветерком, на деревьях зашелестели листья. А Датафарн, Хориён, Камак все молчат — значит, не изменили мнения, стоят на своем.
Вчера уже в конце дня примчался гонец от караульных, оставленных на перекрестках главных степных дорог. Серый от пыли, с коня клочьями падала пена. Заикаясь от волнения и еле переводя дух, будто всю дорогу бежал, а не скакал верхом, он сообщил, что Искандар со своим многочисленным войском оставил Наутаку и движется к Мараканде; и только после этого гонец промочил горло поданным ему кумраном.
Отпустив гонца, Спитамен окликнул мальчишку — коновода, который по утрам обтирал Карасача полынью, чтобы ему не слишком досаждали оводы и не приставали клещи, велел ему срочно разыскать Датафарна, Хориёна, Камака, Шердора, Хомука, Катана, ближайших своих советников и помощников.
Вскоре все собрались и удалились во внутренние покои дома на совет.
Сообщив о полученном известии, Спитамен сказал:
— Вряд ли с нашей стороны было бы разумным оставить Мараканду, когда не сегодня завтра отворятся врата цитадели. Если Мараканда откажется впустить Двурогого, то ее примеру могут последовать и другие согдийские города. А посему я считаю: половина нашего войска должна остаться в Мараканде. Другая же половина должна удалиться в нашу крепость, которую мы именуем
Те переглянулись. Взгляды их остановились на Датафарне. И Датафарн, прокашлявшись, сказал:
— Спитамен! Ты нас повел на штурм Мараканды, чтобы спасти Наутаку. Мараканду мы взяли, но Наутака пала…
— Из-за чьего-то предательства, — вставил Спитамен.
— Пусть так. Есть ли теперь смысл оставаться в Мараканде? Двурогий окружит город, и половина нашего войска окажется в западне. В дашт он пошлет всего несколько ил, а Мараканду возьмет измором, не потеряв ни одного воина…
— К тому времени мы возьмем цитадель. И тогда продиктуем Двурогому свои условия. Устами Равшанак!.. — резко возразил Спитамен. — Что скажет мудрый Хориён?..
Хориён усмехнулся, кивая седой головой:
— Моя мудрость, которую ты изволил отметить, подсказывает, что Мараканду надо покинуть как
