— Твои карманы полны денег? — спросил худощавый и захохотал.
— Сам же говоришь, что получим много золота, если прознаем, где логово Спитамена…
— Тсс!.. — прижал к губам указательный палец худощавый и, вскочив, осмотрелся вокруг. Было темно и тихо, лишь шелестели от ветра камыши. — Как могло тебе такое в башку прийти?! Я и свою долю тебе отдам! Мне денег не нужно, их у меня хватает. Мне бы только свести с ним счеты… — мечтательно проговорил он.
— Счеты?.. — разинув рот, вытаращился толстяк и тут же рассмеялся: — Говорят, блохи тоже сводят со львом счеты!..
Худощавому не хотелось продолжать разговор на эту тему, он стиснул челюсти, и желваки резко обозначились у него на скулах. «Что там спорить? После Наутаки мы повязаны одной веревочкой», — подумал он, и, чтобы перевести беседу в иное русло, он сказал:
— Пошарь-ка там в хурджине, не осталось ли чего пожевать…
Толстяк вернул ему чилим, дотянулся до хурджина и, придвинув его ближе, вынул из свертка кусок сушеного мяса и испеченную в золе лепешку. Положив мясо на лепешку, порезал его на тоненькие ломтики.
Заморив червячка, они подбросили в костер сухого камыша и улеглись спать, укрывшись с головой чапанами. Стреноженные лошади паслись неподалеку, пофыркивая и позвякивая сбруей.
Кобар сказал правду, в деньгах он давно не нуждался, с тех пор как нанялся в услужение к Оксиарту. А отважиться на столь рискованное предприятие его подтолкнула собачья преданность хозяину.
Он заранее предполагал, что дело кончится только этим и потому долго не говорил Оксиарту о том, какие ходят разговоры в Мараканде о его дочери Равшанак и Спитамене. Ведь на чужой роток не накинешь платок. А болтали такое, что многим не сносить головы, если об этом узнает царь. Спитамен будто бы дважды совершал налеты на Мараканду из-за Равшанак; у него с ней якобы давняя связь: в последний раз он будто бы, уже взяв Мараканду, отказался от штурма цитадели, где укрылись близкие царю юноны, уступив мольбам Равшанак, которая согласилась ради этого провести с ним ночь…
Шила в мешке долго не утаишь. В конце концов пришлось Кобару рассказать обо всем хозяину, рискуя навлечь на себя его гнев. Оксиарт не то что гневаться, дара речи чуть не лишился. Побледнел, руки затряслись; схватившись за подлокотник кресла, опустился в него и, подперев ладонью лоб, несколько минут не мог произнести ни слова. Велев Кобару сесть рядом на скамью, поближе, он наклонился к нему и сдавленным, слабым, как у больного, голосом сказал:
— Моя дочь себе этого никогда не позволит. Мои враги ищут не прикрытые латами места, чтобы нанести удар. И сплетни эти будут служить им оружием до тех пор, пока Спитамен жив… — он сделал пальцем знак, чтобы Кобар придвинулся еще ближе: — У меня много золота. Я сейчас во много раз богаче, чем был. Будет щедро вознагражден тот, кто заткнет рты этим негодяям, с языков которых каплет яд…
Кобар погрузил вопросительный взгляд в глаза хозяина и медленно провел ребром ладони по горлу.
Оксиарт молча кивнул.
— Я царицу Равшанак всегда почитал за сестру. За свой позор она будет отмщена, — сказал Кобар и низко поклонился.
…Кобар услышал овечье блеянье и не сразу понял: во сне это или он уже проснулся. Сдернув с головы чапан, приподнялся, прислушался. Да, откуда-то доносилось блеянье овец, все ближе и ближе. Уже порядком рассвело. Кони стояли голова к голове, припорошенные инеем. Костер присыпало снегом. Бабах дрыхнул с открытым ртом и громко храпел. Кобар растолкал его. Тот вскочил, испуганно озираясь, зашептал молитву.
— Надо седлать коней, — быстро проговорил Кобар и кивнул на холм, на котором возникла одинокая фигура чабана.
Из-за холма появилась отара, впереди нее вышагивал лохматый, круторогий козел — вожак.
— Поздно, — сказал толстяк. — Наше бегство вызовет подозрение. Пошлют погоню. Да и можно ли в степи убежать от массагета?.. — печально усмехнулся он. — Лучше оставаться на месте и молиться Создателю, чтобы он не отказал в защите.
— Неужто он берет под защиту и таких, как ты?.. — съязвил Кобар.
— Если уж тебе покровительствует до сих пор… — проговорил Бабах, глядя на него исподлобья. — Я же святой по сравнению с тобой…
— Ладно, сдается мне, нам обоим гореть в аду, — примиряюще произнес Кобар и засмеялся. — Разворачивай скорее дастархан. А то он уже направляется сюда. Предложи ему хлеба — соли[106]…
— А может, лучше прикончить его? — спросил Бабах, подбросив в руке нож, которым резал мясо.
— Вряд ли он пасет отару в одиночестве.
И словно в подтверждение слов Кобара из-за холма выехала группа вооруженных всадников в лисьих малахаях. Они придержали ненадолго коней, как бы оценивая обстановку, затем пустились стремительным галопом, гикая и свистя. Сидящие у костра поднялись им навстречу. Их вмиг окружили, чуть было не затоптав. Разгоряченные кони вскидывались на дыбы, пятились, вертелись волчком.
— Кто такие?! — спросил пожилой массагет, сурово разглядывая незнакомцев из-под кустистых бровей.
— Мы направляемся в Бихру! — поспешно ответил Кобар. — Провели тут ночь…
— Дорога в Бихру проходит не здесь!
— Мы решили ее сократить, уважаемый. Поехали прямиком через степь…
— В таком случае, вам следовало свернуть с дороги вправо, а вы свернули влево…
— Неужели? — изобразил крайнее удивление Кобар. — Выходит, мы заблудились?
— Это мы проверим, — сказал пожилой массагет. — Заблудились или что еще… — и он обернулся к спутникам, мол, не хочет ли кто еще задать вопрос незнакомцам?
Те разглядывали «заблудившихся» с таким подозрением, что ничего доброго от них ждать не приходилось. Из-за плеч у них торчали опереньем кверху стрелы, вложенные в колчаны, а на седлах висели луки.
— Они так и не сказали, кто они! — неприязненно заметил один.
— Мы родом из Наутаки, — с поклоном отвечал толстяк. — По торговым делам побывали в Хорезме, а теперь спешим в Бихру…
— Оно и видно, как вы спешите, — усмехнулся пожилой. — Отклонились от дороги на полтора дня пути…
— Пожалуйте к дастархану, разделите с нами трапезу, за хлебом-солью и поговорим, — засуетился Кобар, кланяясь и показывая руками на постланный дастархан. — Сам Создатель свел нас в необъятной степи, грех не отведать вместе хлеба — соли.
Массагеты громко заговорили между собой, о чем-то заспорили.
Огромная отара тем временем рассыпалась по полю и, пощипывая торчащую из-под снега траву, приближалась к озеру. Чуть поодаль степенно ступали сторожевые псы, каждый ростом с осла, и стоило какому-нибудь беспечному животному податься в сторону от отары, они тотчас пригоняли его обратно, грозно рыча, подталкивая грудью и покусывая за курдюки. Овцы понимали, что псы не причинят им ничего худого, и мчались к отаре, весело подпрыгивая и взбрыкивая задними ногами, словно заигрывая со свирепыми сторожами. Завидев издалека воду, они заблеяли громче и бегом бросились к озеру. На берегу началась сутолока, задние напирали на передних, под копытами чавкала грязь. Молодой чабан, размахивая палкой и крича, восстанавливал порядок. И животные, вступив передними ногами в воду, стали пить. Те, что напились, выбирались обратно, уступая место другим, и отряхивались от воды.
Массагеты, посовещавшись, умолкли. Один из них спешился, подошел к лежавшим возле костра хурджунам и проверил их содержимое. В них, к счастью, ничего не было такого, что могло бы вызвать подозрение.
— Из Наутаки, говорите?.. — переспросил пожилой, пристально разглядывая Кобара, потом перевел взгляд на толстяка Бабаха. — И что там нового?
Те переглянулись, развели руками.
