старейшина.
Дариёд задумался, подняв лицо и, прищурившись, глядя в безоблачное небо. Затем, прижав к груди коричневые ладони, обвел всех взглядом:
— Вот и вдумайтесь, что хотел сказать нам автор Авесты, если учесть, что работник, умеющий делать все, — это тело наше; сто динаров — сто лет жизни; обладатель жемчуга — наше сердце; нить, на которую нанизывается жемчуг, — благородство!
Все сидели тихо, глубоко задумались. Лишь один старик провел по бороде рукой и подал из толпы голос:
— Справедливо сказано в Авесте: лишь тот, кто благороден, достоин жить на земле сто лет!
— Действительно, существо, именующее себя человеком, должно быть прежде всего благородным и добрым, — степенно кивнул Дариёд. — Благородному чужда зависть, а значит, и желание причинить кому-то зло. Он помнит, что деньги, имущество и этот мир — преходящи. И лишь добрые дела — вечны. Человек в этот мир приходит и уходит. И каждый оставляет в нем след. Каким он был — судить потомкам. Но откуда, скажите, берутся распри? Ссоры, вражда — откуда? Злословье, клевету кто придумал?.. Солнце светит, греет во имя торжества на земле жизни. Да будет наказан Митрой творящий зло!..
— Умный живет по справедливости, а дураку закон не писан, — заметил кто-то.
— И было озеро, — продолжал Дариёд. — И жили в нем три рыбы. Первая владела одним умом. Вторая сотней, а третья тысячью. Пришел однажды к озеру рыбак, закинул невод и поймал двух рыб, ту, что обладала сотней умов, и ту, что тысячью. А та, у которой был всего один ум, не попалась ему в сеть. Видите, какие странные дела бывают на свете!..
Все рассмеялись.
— Если хотите, послушайте еще… Один аристократ проник в чертоги Бога и пригласил Всевышнего к себе в гости. И Бог принял его приглашение.
Вернулся аристократ домой и в назначенный день велел накрыть богатый стол. Ждет, ждет гостя, а того все нет и нет. Уже перед закатом в калитку постучался убогий нищий. Сказав, что очень голоден, попросил немного еды. Богач, рассердившись, прогнал его и захлопнул калитку.
На следующий день тщеславный аристократ опять отправился к Богу и с обидой посетовал, что тот вчера не пришел.
«Я постучался в твою калитку, но ты не признал меня», — ответствовал Бог.
С противоположной стороны пруда стали доноситься задорные выкрики, смех. Те, кто слушал, стали оборачиваться. А кое-кто из джигитов поднялся с места и, пробравшись сквозь плотные ряды сидящих, направился в ту сторону.
И Дариёд сказал:
— Вижу, я утомил вас своими россказнями. Ступайте поразвлекайтесь. Потом, если захотите, я продолжу…
А там, по ту сторону пруда, на зеленой поляне молодежь образовала круг, в котором двое обнаженных по пояс джигитов состязались в борьбе. Судя по возбужденным вскрикам, доносящимся оттуда, состязания проходили довольно остро. Еще бы, кто из джигитов не хочет считаться сильнейшим?!
Смуглый джигит, только что победивший соперника, горделиво расхаживал по краю круга, играя бицепсами, которые перекатывались под лоснящейся кожей рук, точно маленькие дыньки — хандаляки.
— Ну, кто еще желает?.. Есть храбрецы?.. Кто считает себя силачом, ну-ка, выходи!.. — приглашал джигит желающих помериться с ним силой, и при этом нагловатая усмешка не сходила с его уст.
— А какова награда тому, кто придавит тебя к земле? — спросил, улыбаясь, невысокий коренастый джигит.
— Лично с меня десять динаров, если победишь! — остановился перед ним батыр и провел пальцем по тонким усам, окидывая его оценивающим взглядом. — Столько же выложишь сам, если окажешься побежденным!
— Согласен. Только деньги клади в круг заранее, — сказал джигит, выходя из толпы.
— Конечно! — сказал батыр и, развязав шелковый шнурок на кожаном мешочке, вынул из него десять динаров и бросил на траву. — Вы тоже!..
Джигит кивнул и поступил так же. Затем сел прямо на траву и начал раздеваться. Сначала стянул с ног черные лайковые сапоги, не спеша засунул в них куски чистой белой ткани, которыми оборачивали ступни; поверх сапог бросил белую безрукавку из овчины, снял выгоревший на солнце колпак, стянул с себя кремовую рубаху и, оставшись в светло-коричневых с красноватым отливом шароварах, выступил в середину круга.
Соперники встали друг против друга, приглядываясь и пытаясь оценить свои и чужие возможности. Батыр был выше ростом, и руки, и ноги толще, пожалуй, даже тучноват. Он криво ухмыльнулся и проговорил:
— Вы, наверное, гость издалека, я вас вижу тут впервые. Если отправитесь невзначай на тот свет, ни я, ни зрители не успеем узнать вашего имени. Скажите, по крайней мере, как вас зовут?
— Зовут меня Тарик. А вас?
— Меня все называют Зурташем[36], неужто не слышали?
— Это вы и есть? А я-то думал, так могут величать лишь великана. Поберегите свою спину, как бы она у вас не сломалась, а то ведь камень не столь гибок, сколь хрупок! — посмеиваясь, сказал Тарик.
— Оказывается, ты не только выскочка и зазнайка, но и болтун! — вспылил Зурташ и с подчеркнуто вежливого тона перешел на вызывающий: — Лучше побереги собственную шею, хотя по тебе, скорее всего, и плакать — то некому. Небось до сих пор ходишь в холостяках, не в состоянии побороть ни одной невесты[37]!
В толпе послышался хохот, раздались подзадоривающие крики.
— Жена имеется. На первой же минуте сдалась. Интересно бы узнать, сколько времени промаялся ты, пока уложил на лопатки свою?
Последовал взрыв хохота.
— Не лезь свиным рылом в чужое блюдо, придурок! — прорычал Зурташ, растопырив руки и приближаясь.
— Ну вот, уже и лаешься, как последняя дворняга, — усмехнулся Тарик. — Прижми-ка лучше хвост, а то наступлю ненароком.
Таким образом, доведя друг друга до белого каления, они наконец сцепились.
И в этот момент из приоткрытых ворот крепости вышел Спитамен. Он направился было к Оксиарту, с которым по прибытии уже поздоровался, справился о житье-бытье и в замок въехал лишь для того, чтобы оставить в конюшне коня, но его внимание привлек шум, доносящийся с поляны. Решив не мешать хозяину, который отдавал последние распоряжения слугам, хлопочущим вокруг вороха дров, приготовленного для ритуального костра, он быстро зашагал сюда. Протиснулся сквозь толпу боком и, выйдя вперед, стал внимательно наблюдать за борьбой двух силачей.
Зурташ сначала пытался перехватить соперника поперек поясницы да так стиснуть, чтобы у него дыхание сперло, но тот выскальзывал, как рыба из ладони; тогда он решил прибегнуть к подсечке, сначала правой ногой и неожиданно левой, но соперник ловко уворачивался, успевал отреагировать, кажется, он задумал хорошенько вымотать его, прежде чем перейти в наступление. У Зурташа все внутри кипело от негодования. Тарик сопел ему в самое ухо, не поддавался. И Зурташ решился на хитрость: отпустил пояс соперника, мгновенно обхватил его за шею и рванул в сторону. У того и впрямь что-то хрустнуло. Тарик ослабил хватку и медленно осел на траву. Собравшиеся хлопали в ладоши, кричали — одни торжествуя, другие выражали досаду. Зурташ стоял, расставив руки и слегка наклонясь над соперником, ждал, когда тот либо коснется рукой земли и признает себя побежденным, либо поднимется. Оказавшегося на коленях, по согдийским правилам, нельзя было трогать. Тарик же не спешил подниматься, растирал себе шею, цедя сквозь зубы ругательства.
— Может, хватит? — спросил Зурташ, посмеиваясь.
— Ты, бесчестный, похоже, и впрямь сломал мне шею, — проворчал Тарик и сверкнул негодующе глазами.
— Да не бранись ты, терпи, если мужчина. А то и головы лишишься, — сказал, ухмыляясь, Зурташ.
