— Ты караулишь ворота строже, чем собственный рот! Точно лягушка, расквакался! Ну-ка, отворяй ворота, пока я не разнес их в щепки! — И опять огрел булавой обитый медью створ, гремящий гулко, как тяжелый барабан.
— Попробуй-ка еще разок, если кожа твоя прочнее этих ворот, — крикнул начальник стражи, и из бойницы высунулся наконечник стрелы, положенный на тетиву. — Если стрела эта отлетит от твоего брюха, как булава от ворот, то, клянусь честью, придется мне спуститься вниз и отпереть замок!..
Стоящие на стене наутакийцы захохотали. Не сдержал смеха и кое-кто из столпившихся перед воротами всадников. Даже Бесс скривил в ухмылке толстые губы.
Со стены донеслись голоса: «Правитель!.. Правитель пожаловал!» Бородатая физиономия в бойнице неожиданно исчезла. Из-за ворот донесся властный голос правителя Наутаки, распекающего начальника стражи. В хитрости этому человеку было не отказать. Пытаясь загладить собственную вину, он орал: «Как ты смел, болван, заставить ожидать столь уважаемых людей?! Отворяй скорее ворота! Вот прикажу всыпать тебе сотню плетей!..»
Огромные тяжелые створы качнулись, заскрипели и медленно отворились.
Сисимифр спешился, передал коня начальнику стражи и вышел навстречу прибывшим. Приложил руки к груди, склонил голову, приветствуя и выражая почтение Артаксерксу и всему его воинству.
— Добро пожаловать, великий царь! Да не явится беда туда, куда ступила ваша нога!..
Оказав приехавшим положенные по традиции знаки внимания, Сисимифр вновь вскочил в седло и поехал рядом с Бессом, пропустив его вперед на полкорпуса коня. Он решил лично сопроводить его во дворец.
В тот день были забиты десятки быков, заколото множество овец, и кровью их, согласно традиции, залита дорога, по которой вступило в город войско — словно для того, чтобы Всевышний воочию увидел принесенные ему жертвы во искупление грехов.
В Наутаке торжества в честь прибытия великого царя Азии длились три дня. Артаксерксу были оказаны почести, достойные его высокого сана, и он, опьяненный не столько вином, сколько сладкой лестью, на время позабыл, какие трудные времена настали, и поистине чувствовал себя царем царей. «Оказывается, среди высшей прослойки согдийской знати имеются и такие славные мужи, как Сисимифр!» — подумал он с удовлетворением и, сделав знак пальцем, велел правителю Наутаки наклониться к нему, протянул, проливая вино, кубок, чтобы чокнуться, и, когда вино было выпито, утер руками губы и сказал, сдерживая икоту:
— Когда в моей империи воцарится мир, наша царственная рука щедро вознаградит тебя!..
Польщенный таким обещанием правитель при каждом удобном случае предлагал все новые тосты и подбирал самые высокопарные слова, дабы возвеличить Артаксеркса.
Захмелевший Бесс тоже старался оказывать ему внимание, восхвалял как одного из лучших своих верноподданных. В конце концов, когда от дифирамбов в свой адрес у Бесса закружилась голова, он принялся хвалить самого себя, говорить о собственных заслугах перед империей, сетуя, что они еще не оценены по достоинству, и одновременно припоминать, загибая пальцы, недостатки предшественника и родственника Дариявуша.
Спитамен сидел поблизости. Его кровь тоже была изрядно разбавлена вином. Чем больше он вслушивался в пустопорожнюю болтовню Бесса, тем сильнее вскипало в нем раздражение. Он не терпел хвастовства даже тогда, когда его собственные дети, перебивая один другого, рассказывали ему что-либо, явно рассчитывая на похвалу, и сухо им выговаривал: «То, что ты упал с коня и не обронил слезу — это хорошо; то, что ты попал стрелой в яблоко — это тоже хорошо; и за то, что ты научился набрасывать аркан на мчащуюся мимо лошадь, честь тебе и хвала. Но каждый из вас будет достоин называть себя мужчиной только тогда, когда все это для него будет обычным делом».
Наконец, не выдержав, Спитамен громко сказал:
— Бахвальство никогда никого не красило, тем более коронованных особ. Ваш родич, спору нет, не был лишен некоторых недостатков. Но у него их было не так уж много хотя бы потому, что он не имел обыкновения превозносить самого себя.
Бесс уставился на него, набычась и выпучив покрасневшие глаза. Несколько мгновений они сверлили друг друга взглядом. Затем Спитамен усмехнулся и, прижав руку к груди, отвесил поклон:
— Если я не прав, прошу прощения.
«Нехорошая у него усмешка. Ощерил зубы, словно пес, — подумал Бесс, силясь унять дрожь в руке, которой сжимал кубок. — Так и хочется плеснуть в него вином… Как угадать, что у него на уме? Понимает, коварный, что непрочен сейчас трон царя Азии. Если обойтись с ним сурово, кто знает, не вступит ли он в тайные переговоры с самим Искандаром Зулькарнайном, как уже поступили многие. А за ним потянутся и другие согдийцы. Во всяком случае здесь, в Согдиане, со Спитаменом нельзя не считаться». И дрожащим от волнения голосом он произнес:
— Вы же, друзья мои, сами возвели меня на трон. Значит, сочли достойным. И я не пощажу сил, чтобы не подвести.
Царь Азии Артаксеркс назвал их своими друзьями. У Спитамена это вызвало усмешку и лишь насторожило. Ему отчетливо припомнилось, как Бесс заискивающе улыбался при встречах с Дариявушем, гнулся в три погибели, а в мыслях вынашивал планы, как устранить его и самому сесть на престол. «И сейчас, старый лис, хитрит… Нет, нет, поверить ему — значит, подвергнуть себя смертельной опасности!.. Однако пусть пока новоявленный царь упивается своим троном. Не лучше ли было ему задуматься над тем, пожелают ли в столь трудный для отечества час видеть в его лице верховного предводителя войск согдийцы, массагеты, дахи, усрушаны и даже сами бактрийцы и персы?!»
Желая разрядить обстановку, Сисимифр с низким поклоном обратился к Бессу:
— Не желает ли Ваше величество послушать музыку и полюбоваться искусством наших танцовщиц? После чего любая из них к вашим услугам…
Толстые губы Бесса расплылись в улыбке, а глаза маслянисто заблестели. Он величественно кивнул.
Сисимифр подал знак, и заиграла музыка.
Муки разлуки
Земное светило, похожее на огромный начищенный таз, медленно погружалось за черную гряду холмов. Одатида в длинном белом платье, сзади слегка волочившемся по земле, вышла из разрисованной узорами юрты и направилась в сторону горизонта, над которым вполнеба пылал закат. По черным распущенным волосам ее струился, вплетаясь в них, золотистый свет. Ее одинокая фигура, удаляясь, то сливалась с закатным небом, словно растворяясь в нем, то вдруг мелькала белым голубем, приземлившимся на отдых близ тропы, то казалась черной головешкой, истлевшей в костре отчаяния.
Она медленно взошла на вершину холма, опустилась на колени и, воздев кверху руки, обратилась к Солнцу с молитвой, распахнув свою душу, говоря вслух о самом сокровенном, о том, что носила в сердце, тая ото всех, что мучило ее вот уже много дней. Она просила у Покровителя совета, терпения и мужества. Некому больше помочь ей, кроме Ахура — Мазды, создавшего этот мир таким жестоким и ужасным, полным вражды, страданий и слез. Она молилась, слезы текли по ее щекам. «О Создатель, неужели ты глух к моим мольбам, а твои глаза не желают меня видеть?..»
Одатида растит троих детей. Однако тот, кто этого не знает, легко может принять ее за девушку, так она стройна. О таких женщинах и говорят: «Из десяти ее бутонов расцвел всего один». Она сумела сохранить в себе детскую непосредственность: забавляясь с детьми, сама увлекалась игрой, входила в азарт и удаче радовалась, как ребенок. Однако в общении со старейшинами рода она сдержанна и мудра, как сама змея[58]. И нельзя ей иначе: в отсутствие мужа она в племени первое лицо. Нужно ли принять важное решение, разрешить спор — последнее слово за ней.
Уже более полугода Одатида не видела Спитамена. То он, обремененный заботами, объезжал свои владения, наведывался к соседям, договариваясь с ними о каких-то делах. А потом уехал на войну. Даже перед этим к семье не наведался. Быть может, я ему надоела и у него нет более желания меня видеть? Но у
