таких могучих батыров, какими в прежние времена славилась земля Согдианы…
Шердор обернулся, отыскивая глазами возвышающийся вдали над крышами домов Храм Огня, еще раз напоследок обратился мыслями к Ахура — Мазде и Митре, перевел взгляд на расплывающиеся в горячем мареве башни цитадели, на которые, наверное, любит взбираться Торана, чтобы обозреть с высоты птичьего полета город, и, смешавшись с потоком арб, всадников и пеших путников, направился под темные своды ворот, по ту сторону которых брала начало дорога на Пенджикент…
Снежный барс
Горы, когда на них смотришь с высоты, взобравшись на одну из вершин, кажутся мгновенно застывшими во время шторма и окаменевшими волнами. Те, что ближе, зеленеют, освещенные солнцем, как изумруд, на их склонах розовеют, чернеют, белеют вкрапления скал. А те, что подальше, подернуты дымкой, просматриваются, как сквозь кисею. Вознесшиеся ввысь вершины покрыты снегом и мнится, что на них держится небо. Глядеть на них в яркий солнечный день — больно глазам. В зависимости от воли Ахура — Мазды, который то заволакивает небо темными тучами, то прикрывает его тонким слоем белых облаков, то, промыв дождем, протирает до ослепительной голубизны, вершины гор по нескольку раз на день меняют цвета и оттенки: то сияют, как алмаз, то багровеют, как жар гаснущего костра, то словно покрываются серым пеплом, но стоит Солнцу устремить на них взор, они загораются вновь, будто драгоценный кристалл. С них вечно струится в долину прохладный ветер, дарует обитателям замков, жителям кишлаков отдохновение и усладу.
Многочисленные горные саи, пробивая себе путь, протискиваются с ревом сквозь тесные ущелья, низвергаются с отвесных скал, рассыпаясь в пыль, и над ними расцветают нежные цветы радуг, а достигнув долины, умеряют бег и разливаются вширь, маня в кущи своих берегов всех жаждущих и ищущих прохлады. Они бережно несут из тех мест, где не ступала нога человека и куда, быть может, редко долетают орлы, вкус и холод тающих снегов и ласкающие слух хлебопашцев песни. В долине саи сливаются в одну большую реку, именуемую Политимет, и она несет дальше свои воды, щедро оделяет благодатью землю — кормилицу. Горы — это колыбель Согдианы…
Особенно красиво в горах весной. С каждым днем снег отступает все выше, к вершинам, где зима соорудила себе оплот из ледяных крепостей, и по пятам за ее белой армией следует зеленое войско весны, щедро рассыпая по склонам всевозможные цветы, что растут огромными колониями и расцвечивают пестрыми пятнами долину, позаимствовав краски у радуги. Деревья окутаны белой и розовой дымкой, будто облако опустилось на их голые кроны, и пройдет немало дней, пока ветер развеет его и деревья оденутся в зеленые платья. Жужжат пчелы, а воздух напоен таким ароматом, что дышишь и не надышишься. За каждым уступом горы, за каждым изгибом сая открываются новые дали. Пусть ты в этих местах уже не единожды бывал, всякий раз все новые картины открываются твоим глазам, и ты не перестаешь восхищаться ими, и душа твоя полнится трепетным волнением. Птицы, громко поющие в кущах, прославляют весну и красоту этой земли. Там, где река промыла себе русло сквозь теснины, прямо из бурлящей воды высоко вздымаются скалы, полные величия. О, им известно много такого, чего никто не знает; они были свидетелями многих событий со дня сотворения мира, но они умеют хранить тайны. Видели они извержения вулканов и разливы рек, страшные оползни и землетрясения, но выстояли…
Там, где река, стремительно выбежав из темного ущелья, вдруг замедляет бег, словно ослепленная солнцем, и разливается вширь, стоит, войдя в нее по пояс, громадная скала, вся в трещинах и складках, из которых растут, причудливо сгибаясь и словно карабкаясь вверх по уступам, можжевельник и сосны. Каменный утес этот гораздо выше остальных, во множестве толпящихся вокруг, и называется он «Скалою Согды». Кем и когда он был так назван, никто не помнит. И широкая, открытая солнцу лощина, разделенная надвое рекой, образующей в этом месте тихую заводь, скрытую от глаз постороннего густой чащей, в которой перемешались ивы, джида, тополя, карагачи, шелковицы, одичавшие фруктовые деревья, столь привлекательна, что тот, кто побывал здесь хоть раз, запомнит ее и непременно захочет побывать здесь еще и еще.
А поглядите-ка, вон там, вдалеке, над высокими травами, мчится, словно летит, черный конь. Ловкий всадник приник к его вытянутой шее и умело направляет его наискосок по пологому склону вниз, ловко огибая камни, заросли цепких кустов. А впереди него, то возникая, то исчезая в траве, мелькая, как солнечный зайчик, несется сломя голову газель. Запутаются в ромашках ноги, и быть ей заарканенной или пронзенной стрелой. Оступится конь, несдобровать охотнику. Бока коня лоснятся от пота, подковы, касаясь камней, высекают искры, и кажется, сейчас он расправит крылья… Нет, он послушен твердой руке искусного всадника. В такие мгновения их души, коня и человека, сливаются воедино, и жизнь, и смерть одна на двоих. Через левое плечо охотника перекинута пятнистая шкура снежного барса, прикрывающая могучий полуобнаженный торс, в опущенной правой руке наготове аркан. А газель устала, прыжки ее становятся вялыми, ноги непослушными. С выпученными от страха глазами она мечется из стороны в сторону, вот уже и запуталась в траве, упала, перевернулась, но все-таки поднялась. Однако аркан захлестнул ей шею и вновь опрокинул на бок. Охотник спрыгнул с седла и, придавив животное коленом, вынул из ножен кинжал…
— Остановись, ловчий! — услышал он вдруг. — В чем провинилась перед тобой эта бедная тварь?..
Занесенная было рука с кинжалом замерла в воздухе, и охотник обернулся на голос. У основания серой скалы, почти слившись с ней, стоял на тропе старец, облаченный в лохмотья. Его седые и длинные, почти до плеч, волосы растрепал ветер, белая борода распласталась по груди, а внимательные глаза лучились. Дивясь про себя тому, как старец тут оказался, охотник опутал ноги лани сыромятным ремнем, поприветствовал незнакомца еле приметным кивком и спросил, сдерживая раздражение:
— Мое почтение тебе, кто ты? Что ищешь в безлюдных этих местах, где за каждым поворотом тропы подстерегает хищный зверь?..
— Сначала спрячь кинжал в ножны, если решил обменяться словами с путником.
— Кинжал из ножен не вынимают без надобности. Тебе это должно быть известно, — сказал охотник, окидывая взглядом газель, которая, смирясь со своей участью, лежала не двигаясь, вытянув на траве изящную шею, лишь мелкая дрожь пробегала по ее шелковистой коже.
— Не для того Ахура — Мазда создал на земле всякую живность, чтобы ее истребляли, опустошая тем самым край, в котором живем, а для того, чтобы множили богатство, которое нам дано.
— А разве ты не любишь полакомиться дичью? — с усмешкой спросил охотник.
— Назначение человека — разводить скот и возделывать землю. Убивать живность — это грех; не стоит вырубать лес, чтобы посадить сад…
— Откуда ты взялся, такой мудрый?.. — засмеялся охотник.
— Эй, смелый человек, если ты из тех, кто питает хоть каплю уважения к чужим сединам, то выслушай меня, прежде чем лезвие твоего кинжала коснется жертвы, — сказал старец, отметив про себя, что охотник высок ростом, а под гладкой и коричневой от загара кожей его бугрятся мышцы, как перевитые канаты. — В этом тленном мире никому не дано права доставлять другому страдания. Ты искусный ловчий, я это уже видел, а перед тобой бывалый, повидавший свет человек. Всю свою жизнь я странствовал, нету на земле места, где бы я не бывал, нет народа, среди которого бы не пожил. А потому советую прислушаться к моим словам…
— Это уже интересно, — сказал охотник, прижав на всякий случай конец веревки коленом, обтянутым кожаной штаниной, и, отпустив руку с кинжалом, посмотрел на старика, выражая готовность слушать.
— Скажи мне, добрый человек создал оружие или злой?
Охотник пожал плечами и, подумав, ответил:
— Если оружие носят только злые, то на земле нет добрых людей, ибо я еще не встречал человека, не имеющего при себе хотя бы ножа.
— Оружие было создано добрым человеком, ибо назначение его бороться против зла…
— Разве зло не творится посредством оружия, отец?
— Об этом и речь, сынок! Руками творящих зло водит Анхра — Майнью! Человек должен помнить
