1939 года).69 То же самое можно сказать и о советской настойчивости относительно увязки политического и военного соглашений. И гарантии Голландии, Швейцарии и Люксембургу тоже были не новой проблемой — хотя Чемберлен и выдвигал их в качестве дополнительного британского требования. В начале мая Литвинов же рекомендовал советскому правительству принять гарантии для Голландии, Бельгии и Швейцарии в обмен на гарантии для балтийских стран. Но сейчас Молотов возражал против этого на чисто легитимных основаниях: дополнительных гарантий не одобрял Верховный Совет. Однако большинство читателей прекрасно знает, что такие решения принимал никакой не Верховный Совет, а сам Сталин. Кроме того, Молотов поставил условием предоставления этих дополнительных гарантий заключение договоров о взаимопомощи с Польшей и Турцией.70 И если настойчивость Молотова в вопросе о включении определения непрямой агрессии в договор можно отнести к стремлению исправить прежде допущенную оплошность, то отказ в предоставлении гарантий западно-европейским странам был либо капризом, либо намеренным шагом, чтобы осложнить процесс. И если советско-турецкое соглашение представлялось вполне реальной возможностью, то советско-польский пакт о взаимопомощи был абсолютно из области фантастики.
Новое увязание переговоров в болоте нисколько не обеспокоило Чемберлена. В начале июля он писал Хильде:
«Пережил еще одну довольно хлопотливую и неудачную неделю... русские продолжают возводить свежие препятствия и даже Галифакс начинает терять с ними терпение, в то время как я все больше подозреваю их в нежелании договариваться. На прошлой неделе имел двухчасовую беседу с Ситрином, Моррисоном и Дальтоном [лейбористские и профсоюзные лидеры], в которой, полагаю, наконец, сумел убедить их, что мы делаем все возможное для достижения этого соглашения. Дело отнюдь не облегчают и постоянные заявления в британской и французской прессе, что мы уже практически достигли соглашения, хотя на самом деле переговорам еще и конца не видно. Мои коллеги тоже полны нетерпения и так нервничают по поводу последствий, которые может вызвать срыв этих переговоров, что это меня просто утомляет; по сам я настроен настолько скептически относительно ценности русской помощи, что абсолютно не считаю, что наше положение сильно ухудшится, если нам придется обойтись без них. В любом случае, нашего нынешнего курса придерживаться скоро будет уже нельзя».71
В том же начале июля, Сарджент признался Корбену, что британские гарантии Польше и Румынии были ошибкой. Советы получили таким образом определенную степень защищенности и теперь могли настаивать на своем. Что они и делали: Молотов твердо стоял своем, не отходя от требований, которые были выдвинуты Литвиновым в апреле. Французы и британцы просто обречены были договариваться, иначе все их гарантии не стоили бы ни гроша. Правда, это осознание пришло к Сардженту «немного поздновато», отмечал Наджиар; «чтобы исправить эту ошибку, теперь придется заплатить русскую цену».72
Западно-европейские гарантии, «косвенная» агрессия и ее дефиниции, увязка военного и политического соглашений оставались камнями преткновения. Перспектива военных переговоров очень мало привлекала англичан, Галифакс и другие министры вообще сомневались, что в этой области можно прийти к соглашению. Галифакс полагал, что с этим вопросом нужно тянуть как можно дольше. Как он пояснял на июльском заседании комитета по внешней политике, военные переговоры в конечном счете вовсе не так важны, они просто будут препятствовать Советскому Союзу «перейти в германский лагерь». Это был старый французский аргумент, оправдывавший еще франко-советский пакт. Направлен он был только на то, чтобы лишить Молотова возможности иметь еще один клочок бумаги, увязывавший политические и военные соглашения. По вопросу о непрямой агрессии, или скорее о ее дефинициях, Галифакс был непреклонен: «...поощряя Россию в вопросе вмешательства в дела других стран, мы можем нанести не поддающийся исчислению ущерб своим интересам, как дома, так и по всему миру». Британцы боялись вручить таким образом Советскому Союзу лицензию на право угрожать независимости балтийских стран и вообще на распространение коммунизма. А советское руководство опасалось германской агрессии в балтийские страны, с их согласия или без него. Сами прибалты взирали на все это с тревогой. Они предпочли бы год нацистской оккупации одному дню советской — и это тоже очень беспокоило советское правительство.73 Послы государств Прибалтики делали регулярные запросы в Форин офис; британские послы в этих странах сообщали о растущей озабоченности и враждебности Советам. В начале июня Эстония и Латвия подписали пакт о ненападении с Германией и германские военные специалисты занялись инспекцией их приграничных оборонительных сооружений.
Францию, с ее стороны, гораздо меньше заботили прибалтийские страны, она была больше занята увязкой политических и военных соглашений. И там где Галифакс готов был настаивать на простом трехстороннем альянсе против прямой агрессии, Бонне возражал, так как военные переговоры могли сорваться и это привело бы к провалу политического соглашения.74 Французское правительство по-прежнему хотело заключить договор как можно скорее и с этой целью выражало большую готовность идти на уступки. Но, посылая одной рукой в Лондон исполненные пафоса депеши о необходимости и важности немедленного заключения соглашения, другой рукой Бонне тут же телеграфировал, что во всем полагается на англичан.75
В Москве Наджиар, наблюдая все это, приходил в состояние все большей тревоги, смешанной с раздражением. Он и Сидс постоянно сетовали на просачивание в прессу информации, разглашающей важные детали переговоров. Причем источники этих утечек не так уж сложно было установить. В начале июля Бонне наконец пожаловался Форин офису, что большинство утечек информации исходит из Лондона.76 Наджиар сообщал, что советское правительство очень подозрительно относилось к публичным заявлениям Чемберлена и других официальных лиц о готовности Британии выступить умиротворительницей Германии. 7 июля Бонне вызвал к себе Сурица, чтобы рассеять советские сомнения относительно честности англо-французов. По словам Бонне, именно в этом был «корень всех затруднений». Он и Даладье делают все возможное, чтобы «оказать давление» на англичан и получить их согласие «сначала на трехстороннее соглашение, а потом и на гарантии прибалтийским странам».77 Можно лишь гадать о реакции, какую заявления Бонне вызвали бы в Лондоне, или во французском посольстве в Москве. Но он, похоже, стремился запустить эту информацию в более широкое обращение; некий французский журналист в Берлине передал несколько модифицированную ее версию советскому пресс-атташе.78 А в Москве Наджиар проявлял все больше нетерпение. Он просил даже полномочий самому заключить соглашение; а если оно не понравится кабинету, на Кэ д`Орсе могут дезавуировать его. Бонне справился в Форин офисе, но британцы сказали «нет», и Бонне не стал настаивать.79
Наджиара меньше заботили проблемы балтийских стран, чем вопрос о Польше и Румынии. В июле он неоднократно напоминал Парижу, что кооперация с ними была жизненно важна для успеха англо-франко-советского альянса. Наджиар, вместе с французским военным атташе Палассом, не раз поднимали вопрос и о правах прохода Красной армии через территорию Польши. Если бы правительство Польши не согласилось на этот проход, невозможно было создать эффективный Восточный фронт. Да и Польша с Румынией не смогли бы выстоять без советской поддержки. А если бы Восточный фронт был смят, Германия и Италия могли бы направить все свои силы на запад. И это не был даже вопрос безопасности Польши или Румынии, это был скорее вопрос французской безопасности, не говоря уже о Советском Союзе. Советское руководство понимало это слишком хорошо и не собиралось выступать против Германии без «точных и конкретных военных гарантий», о чем предупреждал Кулондр еще в октябре 1938 года, после Мюнхена. Новые англо-французские предложения были изначально связаны с риском вызвать новые советские контрпредложения. Если бы соглашение не было достигнуто, Советский Союз мог бы остаться в стороне или договориться с Германией о расчленении Польши и прибалтийских стран. Настало время, говорил Наджиар, признать, что отношения между государствами определялись теперь соотношением сил. Поэтому требовался именно «классический» военный альянс, на четко оговоренных условиях. И не стоило тратить усилий, чтобы заручиться сотрудничеством Польши и Румынии, потому что нельзя было терять времени — требовалось заключать договор с Советами на их условиях, оставив в стороне англо- французские оговорки. К несчастью, отмечал позднее Наджиар, «мы ничего не сделали в этом отношении,
