разве что в самую последнюю минуту». Эта серия телеграмм французского посла — разящий приговор англо-французской политике.80
По словам Наджиара, французское и британское правительства оказались не готовы принять необходимое. Бонне хотел политического, а вовсе не военного соглашения, которое предусматривало бы участие Польши. Польша не хотела входить в такое соглашение, отмечал Наджиар, а англо-французы не слишком настаивали. «Мы хотим хорошо выглядеть, — прямо писал Наджиар, — а русские хотят вполне конкретного соглашения, в которое вошли бы Польша и Румыния».81 Советское правительство, наученное горьким опытом, не желало ничего, кроме военного альянса, скрепленного твердым договором.
Другая возможность — простой трехсторонний договор оставлял бы по словам Бонне, беззащитными Польшу и Румынию. А твердое желание Молотова увязать политические соглашения с военными дала бы советскому правительству возможность держать Францию и Британию в заложниках. И в августе, когда, по общим ожиданиям, риск войны должен был возрасти, Советы могли начать закручивать гайки: либо вы соглашаетесь на наши условия, либо мы прекращаем всякие переговоры; тогда политическое соглашение — которого так жаждали британцы и французы — превратилось бы в мираж. А заключение какого бы то ни было военного соглашения полностью зависело от согласия или несогласия поляков и румын.82 Заметки Наджиара описывают ситуацию в довольно резких тонах: на Кэ д`Орсе больше рассчитывали на «психологический» эффект, который могло произвести на Гитлера заключение англо-франко-советского политического соглашения. «Это ребяческая идея — устрашить Гитлера пустыми словами, без каких-либо более веских доводов, которые могут заставить его задуматься: например, согласие Польши на военное сотрудничество с Россией».83 Несколькими днями позже, Наджиар снова пишет: «Лондон и Париж по-прежнему не хотят понимать того, что суть этого договора — именно военное соглашение, которое позволит России выйти на прямой географический контакт с Германией, то есть повторить военную ситуацию 1914 года».84
Не желающий ничего понимать, возмущался официальный Лондон. 19 июля Галифакс и Чемберлен распространялись на комитете по внешней политике о том, как «унизительно для нас» было бы делать дальнейшие уступки Молотову, в то время как он не хочет уступать.
«[Галифакс] говорил, что не стоит забывать о том, какой эффект может оказать на образ мыслей г-на Гитлера наше согласие встать на колени перед русскими в поисках их поддержки. У Гитлера и так очень невысокое мнение о России и наши действия могут только утвердить его во мнении, что мы — слабый и мягкотелый народ. Соображений такого рода не стоит недооценивать».
С другой стороны, давление на правительство тоже росло. Уже довольно долго продолжалась кампания за ввод в кабинет Уинстона Черчилля, и Чемберлен опасался «значительных трудностей» в палате общин, в связи с оттяжками заключения договора. Премьер-министр по-прежнему не спешил с военными переговорами, однако Галифакс опасался, что «может оказаться трудно убедить французов принять нашу точку зрения». Во всяком случае, член кабинета сэр Джон Саймон, вполне в духе Бонне, рассуждал, что если переговоры провалятся, то важно будет иметь общественное мнение на «нашей» стороне. Именно о таких настроениях правительства подозревал Майский и сообщал об этом в течение некоторого времени.85 И опять Чемберлен объяснял свою позицию Хильде:
«Рад сообщить, что Галифакс наконец 'насытился' Молотовым которого считает совсем потерявшим рассудок, и теперь мы в полном согласии отправили довольно жесткую записку Сидсу, в том духе что наше терпение уже на пределе. Она могла бы быть еще жестче, если бы не французы, но даже и они начинают чувствовать, что эти постоянные задержки становятся унизительными. Если мы все-таки подпишем это соглашение, то, полагаю, многие, и я в первую очередь, согласятся с тем, что это нельзя будет рассматривать как большую победу. Я ставлю военные возможности русских столь же низко, сколь высоко оцениваю германские. Я считаю, что они могут подвести нас в самую трудную минуту, даже сами переговоры с ними уже вызвали непонимание некоторых наших друзей. Я сторонник проведения гораздо более жесткой линии с ними во всем, но мои коллеги зачастую не разделяют этого взгляда».86
Когда один из военных чиновников, генерал, сэр Эдмунд Айронсайд предположил, что соглашение с Советским Союзом «единственная вещь, которая нам осталась», то Чемберлен мгновенно и зло отозвался: «это единственная вещь, которой нам не следует делать». Потом Айронсайд писал, что даже за месяц до вторжения в Польшу Чемберлен «не очень спешил объединиться с Россией».87
10 июля, за пять дней до того как Чемберлен писал Хильде, Майский весьма скептически отзывался об этих кабинетных играх британского правительства. Он не думал, что Черчилля, Идена или каких-либо других популярных политиков введут в кабинет, потому что это означало бы «окончательный разрыв с Германией» и окончательный отказ от умиротворения. Ни для кого не секрет, писал Майский, что Чемберлен до сих пор сторонник умиротворения. Все его уступки более жесткой линии в отношении Гитлера делались скрепя сердце, под давлением общественного мнения. Больше того, Чемберлен «очень не любит и боится Черчилля». По сути, если бы Черчилль вошел в кабинет, это означило бы начало отставки Чемберлена. А премьер-министр, отмечал Майский, не собирался совершать политического самоубийства.88
Что касается французов, то они по прежнему плелись в хвосте. 14 июля во время парада, посвященного дню взятия Бастилии, Даладье подошел к Сурицу, который был на гостевых трибунах. «Нет ли новостей из Москвы?» — спросил он. Никаких новостей, отозвался Суриц. «Надо скорее кончать, — сказал в свою очередь Даладье, — тем более, что сейчас никаких серьезных разногласий я уже не вижу».89 К несчастью, это было неправдой. Молотов был уже по горло сыт поведением Галифакса и Чемберлена. Он писал, что сохранялись разногласия по определению «косвенной» агрессии и сетовал, что «в этом вопросе наши партнеры прибегают к всевозможным жульничествам и недостойным уверткам». Они хотели разделить политическое и военное соглашения, в то время как наша позиция состоит в том, «что военная часть есть неотъемлемая составная часть военно-политического договора». В ином случае вся эта политическая конвенция окажется просто «пустой декларацией».
«Только жулики и мошенники, какими проявляют себя все это время господа переговорщики с англо- французской стороны, могут, прикидываясь, делать вид, что будто бы наше требование одновременности заключения политического и военного соглашений является в переговорах чем-то новым, а в прессе пустили даже утку, что мы требуем будто бы военного соглашения предварительно, т. е. до заключения политического соглашения. Непонятно только, на что они рассчитывают, когда пускаются в переговорах на такие неумные проделки. Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет. Тогда пусть пеняют на себя».90
Британцы не испытывали большой приязни к Советам. «Мы обеими руками протягиваем им то, чего они требуют, — писал Кадоган в своем дневнике, — а они просто отталкивают эти руки. Молотов — это невежественный и подозрительный мужик, крестьянин». А все они вообще «неумытые мусорщики», писал тот же Кадоган в конце июня.91
Суриц соглашался с Молотовым, замечая, что подталкиваемым широкой волной французского общественного мнения к скорейшему заключению соглашения, англо-французским участникам переговоров не оставалось ничего, как заявлять, что советская сторона все время выдвигает новые требования. Наши партнеры не хотят «настоящего соглашения с нами», но боятся реакции общественности в случае провала переговоров. Может быть стоит припугнуть их еще, опубликовав материалы переговоров, предлагал Суриц; даже намек на такую возможность мог принудить другую сторону изменить свою тактику.92 Да, во всех советских действиях сквозила явная подозрительность. Правда также и то, что советская позиция с конца апреля мало изменилась, хотя многие историки разделяют мнение, что советская сторона неоднократно выдвигала в это время новые требования. Но ведь требование гарантий для балтийских стран, требование специального военного соглашения, как части общего договора, и озабоченность относительно непрямой агрессии были отнюдь не новы. Даже вопрос о гарантиях западным странам Бонне ставил в разговорах с Сурицем еще в апреле. Новой можно считать разве что настойчивость Молотова относительно дефиниций непрямой агрессии, но она была связана с настойчивостью британцев относительно западных гарантий, а он хотел связать ее с
