Она озабоченно кивнула.
— Он лежал в больнице, операцию ему делали.
— Ах, вот как, — отозвался хозяин.
Эта новость его не ошеломила.
— Сегодня он первый раз вышел из дому, — продолжала женщина. — И если он вдруг заглянет, обязательно скажите ему, чтоб ни под каким видом не пил. После операции это очень опасно. Доктор строго-настрого запретил.
— Угу, — невнятно промычал хозяин.
— Так вы скажете?
— Конечно, скажу.
У двери она снова обернулась и робко попросила:
— И еще скажите, чтоб он шел домой.
— Ладно, — согласился хозяин.
Когда дверь за ней закрылась, он снова принялся за стаканы, не отпустив по поводу этого разговора ни единого словечка. Прошло десять минут. Дверь снова отворилась, и в пивную вошел грузный рыжеусый мужчина.
— А, старина Кор! Здравствуй, здравствуй, — приветствовал его хозяин.
Тот слегка прищурил глаза и не успел еще произнести: «Плесни-ка мне можжевеловки, приятель», как бутылка уже забулькала. Старина Кор медленно поднес рюмку к губам и с чувством осушил ее.
— Так ты сегодня в первый раз вышел?
Посетитель кивнул.
— А ты откуда знаешь?
— От твоей жены.
— Она тут была?
— Да, только что.
— Чего она приходила-то?
— Не знаю, — ответил хозяин. — Говорила, что тебе нельзя пить или что-то в этом роде. И чтоб немедленно домой.
Мужчина улыбнулся, в улыбке его сквозила нежность.
— Налей-ка мне еще, — попросил он.
Единственная услада
- На этом мы заканчиваем наши сегодняшние передачи. До свидания, доброй вам ночи, — сказала дикторша и мило улыбнулась миллионам незнакомых зрителей.
Мужчина медленно поднялся из кресла и выключил телевизор.
— Опять ерунда какая-то, — потягиваясь, проговорил он. И громко рыгнул. — Это от пива… Пошли спать, а?
— Сейчас, только рядок довяжу, — ответила жена. — А ты иди.
Он посмотрел на нее сверху вниз, сердито, но не без нежности. Потом взял с дивана свою домашнюю куртку и, волоча ее за собой по полу, вышел из комнаты — грузный, усталый человек лет пятидесяти. А жена осталась. Открыла ключом свой шкафчик и вытащила картонную папку.
«Ах, этот брюнет в потрясающих очках, — думала она. — Как он мило говорил…» Сперва она отыскала в программе его фамилию. Ее только что называли, но она в точности не запомнила. Потом лихорадочно принялась писать:
«Вы меня не знаете, но я уверена, Вы поймете, как я страдаю. То, что Вы говорили сегодня вечером о чувстве и взаимопонимании, было так прекрасно и трогательно. Как женщина, я Вас отлично понимаю. Но в жизни к нам так редко прислушиваются. Даже утруждать себя этим не хотят: не все ведь мужчины такие, как Вы, я по своему опыту знаю. А когда твои дети вырастают, как до обидного мало в них благодарности за все, что сделала для них мать. Конечно же, я понимаю…»
Дверь в комнату открылась, и на пороге появился муж в просторной пижаме в ярко-голубую полоску.
— Ну что, опять строчишь? — спросил он.
— Не твое дело, — враждебно бросила жена.
— Но это же глупость. Ты сама себя выставляешь на посмешище.
Она повернулась к нему спиной. Он медленно вышел из комнаты и, шаркая ногами, поднялся по лестнице в спальню.
Что поделаешь.
В последнее время она была немного с придурью. Ладно, это бы еще полбеды. Но ее проклятая привычка строчить откровенные письма совершенно посторонним типам с радио и телевидения только потому, видите ли, что она вдруг почувствовала в них родственную душу… То пастору, то куплетисту, то еще какому-нибудь шуту гороховому. У кого еще осталась хоть капля порядочности, те не отвечали. Но иногда все же она получала ответы. Как-то он открыл ее шкафчик и прочитал их. Один писал возвышенным слогом — ни дать ни взять сам господь бог. Другой изъяснялся вежливо-покровительственно, словно недоумку писал. А какой-то пижон из протестантских пастырей даже имел наглость позвонить ему из-за такого вот письма и елейным голосом объявил, что он-де обрекает свою жену на духовное прозябание. Хорош гусь! Думает, раз у него хватило умишка получить пасторский сан, так можно читать всем мораль!
В сердцах он схватил сигару и чиркнул спичкой. «Я люблю ее, — думал он. — Как умею. Может быть, ей такой любви недостаточно. Но это приторное сюсюканье, без которого она, видите ли, жить не в силах, нет, на это я не способен».
Он глубоко затянулся. Наверняка она сейчас пишет этому проныре брюнетику из вечерней программы, который распинался о чувствах и взаимопонимании.
— Я бы тоже так мог, четыре-то минуты, — пробормотал он. — Но не двадцать четыре года. Посмотрел бы я на этого трепача, будь он на моем месте.
Он так стиснул зубы, что отгрыз кончик сигары и сердито сплюнул. А внизу его жена продолжала писать: «…я рассказала Вам о своей супружеской жизни больше, чем могла бы доверить самым близким друзьям. Да, собственно, что такое друзья? Вы так верно заметили: однажды разорвутся все связи, как паутина, и ты останешься на белом свете один-одинешенек…»
Муж ее тем временем уже заснул.
Из сборника «Мы еще живы» (1963)
Тяжкая повинность
Ежегодный праздник заводского персонала состоялся в зале отдыха, средства на возведение которого с трудом выдавили из почти пустого тюбика бюджета на новостройки. В этом голом сарае любой звук приобретал какой-то неестественный оттенок. За первым столом восседали члены правления со своими дамами, словно придворные в гостях у директора и его супруги. Господин Кеес был сыном покойного господина Хенри, который в свое время из ничего выковал этот завод — мрачный плод всей его жизни, отравляющий округу едким дымом. Сын напоминал второе произведение удачливого дебютанта: похож, да не так хорош. Он был напрочь лишен устрашающего тамбурмажорского апломба отца, перед которым трепетали даже неотесанные парни из кузницы, и потому исполнял унаследованную власть с опаской,
