которое обожает всевозможные с трудом завоеванные достижения.
Он искоса посмотрел на меня своими печальными глазами.
— Тем не менее мне все не по душе, ничто меня не радует. Знаете, чего бы мне по-настоящему хотелось?
Я сказал, что не знаю.
— Книжку почитать, — сказал он.
— Ну так в чем же дело — почитайте.
— Нет, это невозможно. У нас ведь цветной телевизор. Как только поужинаем, так сразу и включаем. Только представить себе, если я вдруг вечером усядусь с книжкой. Я прямо вижу, что будет. Да они тут же подумают, что я рехнулся.
— Но если у вас есть потребность почитать книгу, то вы должны это сделать! — воскликнул я.
— Нет, господин хороший. Он покачал головой. — Это — дело невозможное. Я тогда стану белой вороной.
Он поднялся, поскольку стакан опустел. Показывая на слегка отставшие обои в коридоре, он сказал:
— Гляньте… вы можете себе это позволить. Можете сказать: «Да плевать я хотел на эти обои! И пусть они грязные. Зато я — это я, такой как есть». А я вот так не могу. У меня дома все вылизано, комар носа не подточит. Я просто не могу себе позволить такие обои.
Он собрал свои инструменты, еще раз посмотрел в окно и повторил:
— Хотел бы я быть голубем!
Из сборника «Хлеб для пичужек» (1974)
Соотечественник
Старый кельнер сложил газету и, положив ее на стойку маленького амстердамского бара, сказал:
— Все повторяется. Карточки. Нужда. Все.
Я кивнул в знак согласия. Кельнер был уже в том возрасте, когда человек мудреет, но у него было полное, простоватое лицо человека, для которого в этой жизни существует одна-единственная загадка: куда его жена прячет деньги на хозяйственные расходы.
— Карточки введут наверняка. Хоть оккупации нет, и то слава богу, — продолжал он. — Ох уж эта оккупация… До сих пор о ней частенько говорят. Даже слишком. В те годы кто поумней вовремя удрали в Англию, играли там в солдатиков. Словно это было так уж необходимо. Мы-то здесь, в Нидерландах, собственно говоря, и не думали жаловаться. Я имею в виду наше заведение. Правда, то одного недоставало, то другого, но перебиться было можно. В нашем заведении, конечно. Я здорово зарабатывал. Денег у меня всегда имелось в избытке.
Он сделал лихой жест, означающий «хватай», а глаза его при воспоминании о «добром старом времени» затуманились нежностью.
— И посмеялись мы вдоволь, в войну-то, — произнес он с удовольствием. — Тогда к нам заходило много немцев.
Они всегда заказывали пиво с можжевеловой. С прицепом, как мы теперь говорим. А на закуску груши. Ну вот. однажды днем смотрю — идет вдоль канала молоденький солдатик, у нас он раньше никогда не бывал. Я стоял, как сейчас, около буфета и видел в окно, как он остановил на улице девушку, прямо возле наших дверей, и отнял у нее велосипед. Реквизировал в свою пользу, вы же знаете, эти парни частенько так поступали. Девушка, конечно, возмущалась. Но он взял велосипед за раму и внес его в кафе.
Парень был деляга до мозга костей, такой на чем хошь заработает, даже на всемирном потопе: достанет пару лодчонок и начнет за перевоз бешеные деньги драть.
Потом солдат и говорит мне по-немецки: мол, убери велосипед. Ну ладно, швырнул я его в чулан позади бара. Солдат сел у стойки и давай хлестать. Рюмашку за рюмашкой, рюмашку за рюмашкой… Пойло- то, ясное дело, с черного рынка. Пять гульденов рюмочка. А он знай себе дует как заведенный. И ни глотка пива. Тяжелый случай. Ну, я наливаю. Стою и под шумок стараюсь всучить ему контрабандный товарец, я ведь много общался с мофами и знал, что у этих парней денег куры не клюют, а на дефиците всегда можно заработать, вот, к примеру, как сейчас на бензине. Вдруг слышу — кто-то стучит. Иду к задней двери (у нас был черный ход), а там стоит бабенка с того велосипеда. «Менеер, — говорит, — на моем велосипеде очень красивая фара, не могли бы вы ее снять?» Надо сказать, бабенка была прехорошенькая. А я молодой был тогда, можете себе представить? Словом, отвинтил я эту фару и отдал ей. В конце концов, все мы люди и должны помогать друг другу, верно? Ну а потом… она за это меня поцеловала. Немец тем временем сидел за стойкой и вопил: «Шнапсу, шнапсу». Я быстро вернулся и налил ему еще пару рюмок…
Старик поднял бутылку из ведерка со льдом, полюбовался и опустил ее обратно.
— Немного погодя опять: стук-стук. Снова та бабенка. Спрашивает, нельзя ли ей забрать и багажник. Ну я и багажник отвинтил. А солдат все орет: «Шнапсу, шнапсу». Снова бегу назад, наливаю — пять-то гульденов на дороге не валяются. Верите ли, менеер, она еще трижды приходила, и я ей все отдал, что можно было отвинтить. И каждый раз получал поцелуйчик, н-да…
Он подмигнул мне. Дескать, рассказ бывалого человека.
— Ну а дальше немец вроде заплакал. «Мутти… Мутти», — кричит сквозь слезы. Это он про свою мать. Мальчишка совсем, что с него возьмешь? Да и в бутылке не одна только водка, но и слезы. Пусть, думаю, скулит. Это ничего. Потом он вдруг встал, расплатился и, шатаясь, направился к двери. «А как же велосипед?» — говорю. Я всегда веду дела честно, это мой принцип. Но он только рукой махнул: мол, не нужен он мне — и ушел. Такая вот история. На следующий день я загнал велосипед одному из клиентов за три сотни. Он потом сколько лет на этой машине ездил. Честно говоря, я пожалел, что «раздел» велик по просьбе той бабенки. А то бы взял за него не меньше четырехсот. Ну да все не схватишь…
Вот вам и соотечественник.
Можно не сомневаться: если нас оккупируют марсиане, этот своего не упустит.
Из сборника «Не вмешивайся» (1978)
Туда, где ничего нет
Под ласковым солнышком рынок на Линденграхт выглядел празднично: толпы народу, веселый шум. Ведь чем дальше вперед уносят прогресс и размах неуклюжие ноги роботов, тем сильнее тянет нас к бесхитростным созданиям прошлого. К их числу относится и существующий с незапамятных времен рынок.
Я без всякой цели бродил среди палаток. Торговцы на все лады расхваливали свой товар, и голоса их сливались в причудливом хоре с преобладанием басов. Спешить мне было некуда, и я прямо-таки блаженствовал.
В конце Линденграхт, где заканчивался и рынок, я остановился у края тротуара. Куда теперь? Пройтись еще вдоль прилавков? Пожилая женщина с тяжелой хозяйстве ной сумкой пересекла улицу и
