Вы, конечно, скажете: «Значит, тебя надо немедля упрятать в дурдом».
Но я не согласен с этим как будто бы очевидным выводом. Знаете, пока я нахожусь среди людей, я веду себя довольно-таки сносно. Но вот когда остаюсь один и никто не может меня спросить: «Почему ты так поступаешь?», тогда мое поведение становится совершенно необъяснимым. Если за мной понаблюдать скрытой камерой и на базе этого материала посадить под замок, я, наверно, больше никогда не увижу свободы. И, просматривая кадры-улики, тоже буду твердить психиатрам: «Я вовсе не сумасшедший».
«До тех пор пока пациенты не признают, что больны, мы их не отпускаем», — сказал усталый психиатр.
Я бы никогда не признался. Ибо стоит только очутиться по ту сторону барьера, и ты будешь наталкиваться на упругую стену недоверия, точь-в-точь как подозреваемый, которому дозволено лгать, что он обычно и делает. Но не всегда…
Зазвонил телефон. Какой-то любезный читатель нашей газеты. Он нашел ошибку в моем рассказе о воспоминаниях молодости.
— Вы пишете, пузатая бутылка с гренадином, но гренадин никогда не разливали в такие бутылки. В пузатых бутылках был совсем другой напиток. Он был прав, и я сказал ему об этом. А он опять затянул:
— В пузатых бутылках был другой напиток. Не гренадин. Гренадин продавали в…
— Да-да, вы правы.
— Я хорошо помню, менеер, если вам нужен был гренадин, то его продавали в банках, а не в пузатых бутылка:
Гренадин был красного цвета. И продавался в больших высоких банках, а вовсе не в пузатых бутылках…
— Да-да, вы правы.
(«Это не могила, это клумба».)
Когда разговор закончился, начальнику пожарной охраны сделали укол. У меня зачесалась спина, но я никак не мог достать до зудящего места. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, схватил зонтик, засунул его себе за шиворот и почесал кончиком между лопаток.
Почесываясь, я продолжал смотреть телевизор. Передача все еще велась из психиатрички. Но они- то, к счастью, меня не видели.
Цветы
Шагая по осенней Фламингстраат в Гааге, я вспомнил Лисье. Когда она работала там в маленькой закусочной-автомате, ей было восемнадцать, а мне девятнадцать, и я каждое утро заходил туда выпить кофе. Закусочная-автомат в те далекие времена была новинкой. Не каждый еще разбирался, что там к чему. Я видел, например, как какой-то человек, явный провинциал, бросив в автомат двадцатипятицен-товик, получил мясной салат и съел его вместе с картонной тарелочкой. Блюдо определенно пришлось ему по вкусу, и он взял еще порцию.
По дороге во Дворец правосудия я всегда пил в этой закусочной кофе в обществе моего старшего коллеги Клоос-тсрбура, который, так же как и я, был судебным репортером. Широкоплечий, дюжий малый с грубо вылепленным ртом и непомерно большими руками строительного рабочего. Я считал его настоящим мужчиной и восхищался им.
С властями он разговаривал запросто, с женщинами не церемонился, но к Лисье относился по- отечески. С ней нельзя было иначе. Она была стройная, белокурая и беззащитная.
С моей точки зрения, ей бы полагалось сидеть целый день в красивом кресле и поэтически улыбаться. Но жизнь распорядилась иначе. Она подавала кофе, а едокам посолиднее — обеды, приготовленные поваром, похожим на избалованного принца вялым юношей со склонностью к полноте. Далее, ей вменялось в обязанности время от времени «наполнять автоматы». Это она делала по настоянию хозяина, тучного пятидесятилетнего человека с колючими желтыми усами и хмурой физиономией обывателя, который все время думает о том, откуда взять деньги. Возможно, так оно и было, ведь посетителей в его заведении было мало. Однажды утром в кафе-автомате было так тихо, что, когда Лисье пошла заправлять автоматы, мы, сидя за своим кофе, услыхали вдруг странные звуки. Пыхтение, грохот и испуганные крики.
— Что они там, дерутся, что ли? — спросил я Клоостербура.
Он цинично хмыкнул и сказал:
— Дерутся? Старик пристает к Лисье. Ты что, не заметил, что он пошел за ней?
— Нет, хозяин… Нет! — слышал я мольбы Лисье. Даже в беде она помнила свое место. Когда она вновь вошла в зал, вид у нее был еще более беспомощный, чем всегда. Хозяин пришел попозже, смущенно покашливая. Я решил, что после смерти черти в аду будут поджаривать его, как он жарит свои подозрительные котлеты. Ну да, мне ведь было девятнадцать.
Спустя некоторое время, в понедельник утром, когда в суде не ожидалось ничего интересного и у нас неожиданно оказалось много свободного времени, мы с Клоостербуром пошли в закусочную. Хозяин сам разносил кофе.
— А где же Лисье? — спросил я.
— Кажется, заболела, — ответил он неохотно. — Так сказала женщина, у которой она снимает комнату.
— А где она живет? — осведомился Клоостербур.
Он получил адрес. Когда мы пили кофе, он сказал: — Зайдем к ней, отнесем цветы. Так, ради шутки.
— Вот здорово! — обрадовался я.
Выйдя из кафе, мы купили у уличного торговца на гульден — тогда это еще была значительная сумма — два огромных букета. А немного погодя уже звонили в дом на одной из боковых улочек, где жила Лисье. Открыла нам хозяйка, на лице которой прямо-таки было написано «вдова». Она смотрела на нас с удивлением, чуть ли не с ужасом.
— Мы к Лисье, — сказал улыбаясь Клоостербур.
— Ой, какие цветы! — воскликнула женщина и, шагая впереди нас на третий этаж, бормотала: — Цветы… так, так…
В конце коридора она открыла дверь и крикнула:
— Посмотри-ка, кто пришел!
Лисье лежала на огромной старомодной кровати. Она словно утонула в ней. На тумбочке стоял в рамке портрет повара. Мне это немного не понравилось. Портрет был излишне отретуширован, прилизанные волосы жирно блестели.
— Здравствуй, Лисье, мы принесли тебе цветы, — весело сказал Клоостербур.
Мы положили букеты на кровать. Какое-то время девушка смотрела на них, потом уткнулась лицом в подушку и заплакала.
— Ну перестань, — успокаивала ее хозяйка, — ведь господа к тебе по-хорошему.
Но плач становился все отчаянней.
— Ну что ты, — сказал Клоостербур и положил свою большую руку ей на плечо.
Лисье с головой исчезла под одеялом. Мы немного постояли. Потом ушли.
На лестнице хозяйка вздохнула:
— Бедняжка.
— Почему она так плакала? — спросил я.
— Да вот… эти цветы… Мужчины принесли ей цветы. Она к такому не привыкла. Сколько она вынесла от мужчин.
Как вы думаете, почему она лежит в постели? — И, покачивая жалостливо головой, она повторила: — Бедняжка.
Через неделю Лисье опять усердно трудилась в закусочной. Только улыбка у нее была теперь не поэтическая.
