несообразности в Сысойском земстве, вследствие привычки жить только дома, где, разумеется, можно держать себя и нечистоплотно — никто не видит.
Но Фрол не знал этого и болел — болел всеми своими внутренностями, болел до того, что весь ушел в себя, вовнутрь, одеревенел снаружи; так что когда пришел к нему сосед, Иван Заяц, на этот раз 'тверезвый', и стал просить его насчет какой-то письменности, то он отвечал: 'Уйди ты, Христом-богом прошу тебя!'
Точно с такою же деревянностью дал инструкцию остающейся дома жене Марье.
— Блюди тут, Марья; за пегашом-то гляди в оба, хромать стал, — сказал он с устремленными внутрь глазами.
— Уж знаю.
— И коровешку на ночь загоняй. Да сено бы перевезти с гумна… Вишь, недосуг мне…
— То-то недосуг! Тоже, чай, и меня надо пожалеть. Уж доходишься ты дотоле, покуда и порток не останется, прости господи!
— Ну, — возразил Фрол и замолчал.
Потом стал одеваться. Длинная, неуклюжая его фигура облачалась в новый, только с двумя заплатами, кафтан, повязала на шею себе платок, перепоясалась красным, решительно новым кушаком, положила за пазуху лепешку, испеченную Марьей, почесалась немного, потом перекрестилась и, выходя на улицу, сказала:
— Ну, с богом!
Это поощрительное восклицание относилось к ногам, которые должны были отмахать семьдесят верст до Сысойска, а не к лошади, как это можно было предположить.
Если бы гренадер Миронов, знаменитый своими чудовищными усами во всем Сысойске, увидел Фрола в таком виде, то не вытаращил бы почтительно глаз и не протянул бы руки по швам, как это он делал всякий раз, когда видел во вверенном ему коридоре гласного; можно даже думать, что, гордый своим званием охранителя дверей земского собрания, он грозно бы сдвинул при виде Фрола свои невероятные усы и загремел бы: 'Куда прешь?' Следовательно, не без основания можно заключить, что Фрол от такой встречи почувствовал бы себя еще менее хорошо.
Именно так и случилось.
В утро того дня, в который предполагалось открыть первое заседание Сысойского земства, гренадер Миронов нарочно встал рано, с целью сделать необходимые приготовления к приему гласных. Отложив до более удобного времени свой туалет, невзирая даже на крайне беспорядочное состояние своих усов, которыми он по справедливости гордился, он взял швабру и принялся с помощью ее тереть, чистить и месть. Сперва он вычистил залу заседания, далее привел в порядок побочные комнаты; затем перешел в коридор, выходящий на улицу. Но здесь швабра его подняла такие столбы пыли, что он поспешил выйти на крыльцо, чтобы отфыркаться и вздохнуть чистым воздухом. Поставив швабру на крыльцо, он оперся на нее и стал безучастно смотреть на главную сысойскую площадь. Конечно, в другое время он не обратил бы внимания на человека, который, по-видимому, без пути бродил по площади; но странная наружность этого человека, а также ранний час утра, когда по площади гулял всегда только козел сысойского исправника, заставили гренадера Миронова пристальнее вглядеться в раннего посетителя. А ранний посетитель площади действительно без толку шатался. Он останавливался возле лавок и, по-видимому, принялся читать вывески; прошел мимо собора, снял картуз; перешел в противоположный угол площади, поглядел наверх, снова воротился, дошел до середины площади; остановился, зачем-то опять снял картуз и тотчас почему-то надел его; поправил кушак и вдруг двинулся в сторону Миронова. Последний только что проговорил 'экая дура!', как увидал, к изумлению своему, что странный человек подходит к нему и вот уже полез на крыльцо.
— Куда прешь? — загремел гренадер Миронов, изумленный дерзостью.
Странный человек, который был, конечно, Фрол, немного оторопел, но на его деревянном лице с устремленными внутрь глазами ничего нельзя было прочесть.
— А спросить бы мне надо насчет, где земство? — отвечал он.
— Куда ты прешь? — снова спросил Миронов, поднимая швабру.
— То-то, говорю, — в земство…
— В земство! Собаки не проснулись, а он лезет в земство! Отчаливай, брат, отчаливай! — И Миронов с угрожающим видом потряс шваброй. Но, видя, что странный человек стоит, как столб, на одном месте и не обращает ни малейшего внимания на швабру, он спросил:
— Ты кто будешь?
— Гласный, — отвечал Фрол.
Миронов несколько сконфузился.
— Так бы ты и говорил, а то… Ну, все же тебе домой надо направляться. В одиннадцать часов, вот тогда наше вам почтение, — возразил Миронов, стараясь оправиться от конфуза.
— Да мне спросить бы что ни на есть… — нерешительно отвечал Фрол.
Слова его произвели действие: Миронов смягчился. Кроме гордости своими необыкновенными усами, он имел еще гордость покровительствовать гласным-крестьянам. Поэтому, поставив швабру к стене, он важно проговорил:
— Что ж… Это можно… Дела эти мне известны. В прошлогоднюю секцыю приходит вот также ко мне гласный мужик… Миронов! Что и как? Так и так, говорю… Дела эти мне весьма известны.
Собеседники уселись на ступеньках крыльца и начали мирно беседовать. Гренадер, впрочем, один говорил, а Фрол только сосредоточенно смотрел ему в рот.
— Ты, стало, впервой? — самодовольно спросил гренадер Миронов.
— В гласность-то произведен?
— Ну.
— Впервой.
— И видно. Тут тоже наука; привыкнешь. Его превосходительство председатель завсегда говорит: 'Миронов!' — 'Что, говорю, ваше превосходительство?' — 'Воды!' Ну, сейчас ему воды. Тоже и им трудно. Смотришь иной раз, а они там дремлют, скучно им, жарко. А все наблюдают, все наблюдают. Вот тебе — ничего; сиди, знай, да помалкивай. А почему? Первое дело, язык лопата, второе дело — ум за разум зайдет у тебя, как это они начнут говорить. Миронов остановился, а Фрол напряженно устремил глаза в пространство и недоумевал.
— И все молчать? — спросил он.
— Молчи.
— Ну, а ежели так… к слову, разумное что ни на есть?..
— А я тебе говорю, молчи. Скажи ты необразованное слово, сейчас тебя, господи благослови, за хвост да палкой.
Это вранье Фрол принял так, что решился остерегаться 'необразованного слова', и опять устремил глаза в пространство. А Миронов разошелся еще более, видимо восхищаясь своей ролью учителя.
— Или опять вурна… Скажут тебе — клади туда шар, и ты клади без ослушания, — продолжал врать Миронов.
— А это что — вурна? — смущенно спросил Фрол.
— Ты не знаешь вурны! — ужаснулся Миронов, с сожалением посмотрев на несчастного Фрола.
— То-то бы спросить… — отвечал Фрол, снова устремив глаза в одну невидимую точку пространства.
Гренадер Миронов смягчился; он откашлялся два раза и торжественно начал:
— Есть шары белые, и есть шары черные, и есть вурна. Понял?
Фрол хлопал глазами, а гренадер продолжал.
— Когда тебе скажут: Фрол Пантелеев! клади черный! ты клади черный; или опять скажут: клади белый — клади белый; без ослушания! — пояснил Миронов, сам изумляясь своему красноречию.
— Ну, а ежели я сам… положу за кого надо… — нерешительно возразил Фрол.
— Без ослушания! — сурово проговорил Миронов, возмущенный недоверием Фрола.
Фролу надоело слушать дальнейшее вранье своего грозного учителя. Узнав, что ему надо было, он попрощался с Мироновым и пошел к себе на постоялый двор. Он не переставал болеть. Он даже 'пищи решился' и еле-еле дотянул до одиннадцати часов, назначенных для открытия заседания. Когда же наконец
