Съ Егоромъ Панкратовымъ это и было только разъ. Вслѣдствіе этого онъ сталъ самоувѣренъ. Сравнивая давно минувшее съ настоящимъ, онъ все болѣе и болѣе укрѣалялся въ своей строптивости. О давно минувшемъ онъ зналъ только изъ разсказовъ Ильи Малаго и дѣдушки Тита. Илья Малый былъ суевѣренъ; для него въ жизни не было закона, а только случай. Онъ видалъ виды и потому во все вѣрилъ и всего ожидалъ, даже невѣроятнаго, безчеловѣчнаго. Илья Малый и о настоящемъ говорилъ въ такомъ же тонѣ; иногда передъ Егоромъ Панкратовымъ онъ боязливо сознавался, что боится того-то и того-то. 'Ври больше!' — недовольнымъ тономъ прерывалъ Егоръ Панкратовъ.
Болтливость Ильи Малаго находила себѣ пищу только въ раасказахъ о прошломъ, и Егоръ Панкратовъ съ удовольствіемъ слушалъ эти разсказы. Егору Панкратову пріятно было сознавать, что это время прошло и никогда не возвратится. Ужасы въ прошломъ, разсказываемые Ильей Малымъ, онъ охотно признавалъ, но въ настоящемъ отвергалъ. Егоръ Панкратовъ любилъ свое время.
Этимъ онъ постоянно досаждалъ дѣдушкѣ Титу. 'Оттого-то у тебя и сыпетса песокъ', — говорилъ онъ дѣдушкѣ, когда тотъ принимался расхваливать свое время. Титъ хотя и разсказывалъ иного ужасовъ изъ своего времени, но все же любилъ свое прошлое, съ негодованіемъ отплевываясь отъ всего проходящаго передъ его потухающими глазами. Часто Егоръ Пануратовъ своими насмѣшками выводилъ его изъ терпѣнія и онъ съ негодованіемъ говорилъ ему:
— Ну, ужь погоди, Егорка! Узнаешь ты Кузькину мать!
— Ладно, — отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ.
— Не ровенъ часъ… какъ случай… всѣ подъ Богомъ! — вставлялъ свое замѣчаніе Илья Малый, стараясь помирить ссорившихся.
Егоръ Панкратовъ, однако, не покидалъ своего презрѣнія къ давно минувшему. Его большая, упрямая голова не хотѣла отказаться отъ превратной мысли, что тогда 'жили безъ правиловъ, а нынче — законъ, такъ-то'.
'Правиловъ' тогда, конечно, не было, но было за то опредѣленное 'положеніе', замѣняющее собою всякія правила. Егоръ Панкратовъ не смѣлъ бы питать въ себѣ въ то время желанія, — никакого права на это не было; теперь онъ получилъ право имѣть желанія, но они были неосуществимы. У него не было бы тогда потребностей, кромѣ одной — удовлетворить снѣдающій голодъ; нынѣ у него родилось множество новыхъ потребностей, но всѣ онѣ неудовлетворимы. Тогда онъ долженъ былъ жить по указу, теперь — по волѣ судьбы; указъ замѣнился случаемъ, смотрѣніе въ оба по правилу уступило мѣсто смотрѣнію въ оба безъ всякихъ правилъ.
Егоръ Панкратовъ не думалъ объ этомъ. Можно сказать, что неприкосновенность свою наблюдалъ онъ столько же по убѣжденію, внушенному ему новымъ временемъ, сколько и по врожденной строптивости.
Помино желанія быть неприкосновеннымъ у себя дома, онъ еще держался правила быть, по возможности, дальше отъ деревенскаго и другого начальства. Начиная съ десятскаго, онъ со всѣми былъ крутъ, если кто-нибудь изъ этихъ всѣхъ посягалъ на его личность. Онъ ни во что не вмѣшивался, зналъ только свое хозяйство и не желалъ, чтобы и его трогали.
Десятскимъ у парашкинцевъ былъ дуракъ Васька, безсмѣнно служившій въ этой должности уже нѣсколько лѣтъ. Сначала парашкинцы исполняли должность десятскаго по очереди, иногда же нанимали особаго человѣка на цѣлый годъ, но все это дорого стоило. Тогда имъ пришла счастливая мысль воспользоваться Васькой. Васька до этого времени ходилъ колесомъ по улицамъ и бѣгалъ съ ребятишками, несмотря на то, что былъ уже большой малый, лѣтъ двадцати; пользы отъ него не было никакой, даромъ только хлѣбъ ѣдъ. Но когда его обули, одѣли на мірской счетъ и сдѣлали десятскимъ, онъ преобразился и сдѣлался полезнѣйшимъ членомъ общества. Дуракъ онъ былъ, конечно, безотвѣтный, но это-то и хорошо; пусть ужь лучше дуракъ принимаетъ гнѣвъ и оплеухи, нежели человѣкъ умный. Разсужденіе парашкинцевъ относятельно этой выборной должности не лишено было разумности.
Васька самъ возросъ въ своемъ мнѣніи, когда неожиданно сдѣлался десятскимъ. Онъ гордился собой и строго выполнялъ наложенныя на него обязанности. Въ день, напримѣръ, схода или по пріѣздѣ начальства онъ важно обходидъ улицу, барабанилъ палкой по окнамъ и приказывалъ домохозяевамъ выходить на сходъ.
Исключеніе Васька дѣлалъ только для одного человѣка, Егора Панкратова. Съ нимъ Васька совершенно перемѣнялъ обращеніе, дѣлаясь мгновенно прежнимъ дуракомъ. Онъ почему-то боялся кузнеца, никогда не барабанилъ въ его окно, а приглашалъ его издали, становясь сажени на три отъ избы.
— На сходъ, дяденька, — говорилъ онъ.
— Знаю, — отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ.
— Сей минутъ…
— Говорятъ тебѣ, зваю, дурацкая башка! Чего еще пристаешь?
И Васька уходилъ.
Точно такъ же Егоръ Панкратовъ поступалъ и съ старостой, бѣгавшимъ въ горячіе дни съ растерявшимся лицомъ и весь покрытый потомъ. Иногда Егоръ Панкратовъ опаздывалъ взносомъ податей на день или на два, тогда староста приходилъ къ нему и смиренно напоминалъ ему объ этомъ.
— Ужь ты сдѣлай милость, Егоръ, внеси.
— Знаю! — круто прерывалъ его Егоръ Панкратовъ.
— Строжайше наказалъ…
— Незачѣмъ и языкъ чесать, самъ знаю!
— Да ты что рыкаешь звѣремъ-то, а? Гляди, братъ! — возмущался староста, стараясь разгнѣваться, но его посоловѣвшіе отъ усталости глаза и потное лицо отказывались принять грозный видъ. Онъ уходилъ.
Отъ прочаго начальства, болѣе высшаго, онъ 'хоронился'; вѣдь онъ и желалъ быть въ безопасности только дома! Въ тѣхъ же случаяхъ, когда ему волей-неволей приходилось сталкиваться съ вышнимъ начальствомъ, онъ хоронилъ свои сокровенныя мысли и чувства, молчалъ. Такъ какъ слова и поступки его могли бы раскрыть его строптивость, то молчаніе приносило ему существенную пользу: онъ оставался нетронутымъ, потому что трогать его было не за что.
Такой способъ дѣйствій и проистекающія изъ него слѣдствія еще болѣе утвердили Егора Панкратова въ мысли, что теперъ только самому не слѣдуетть распускать нюни — и никакихъ случаевъ не произойдетъ съ нимъ. Теперь время 'правиловъ'. Однако, по временамъ въ его душу закрадывадась темная мысль… Ну, а что, если на него налетитъ случай? Что дѣлать въ томъ разѣ, когда его захватитъ нужда, за ней придетъ кабала, за кабалой порка? Тутъ большая годова его оказывалась несостоятельной. Онъ могъ упрямо думать, что этого 'въ жисть съ нимъ не произойдетъ, лопни его утроба!' — и все-таки видѣть въ будущемъ возможность нужды, кабалы и порки. Что же тогда дѣлать?
У Егора Панкратова были средства избавиться отъ вѣчнаго рабства, но всѣ они носили на себѣ чисто-отрицательный характеръ, притомъ же были старыя-престарыя; онъ получилъ ихъ съ молокомъ матери отъ пращуровъ своихъ. Терпѣніе до изнеможенія и бѣгство съ отчаянія — вотъ и всѣ его средства избавиться отъ нужды, кабалы и пр. Объ этомъ Егоръ Панкратовъ смутно и самъ догадывался и зналъ, что съ вышеупомянутыми средствами вести борьбу съ нуждой невозможно. Отсюда — тотъ страхъ, который по временамъ смущалъ его очень сильно.
Одна эта боязнь произвела въ немъ переворотъ. Противно всѣмъ своимъ наклонностямъ, онъ сдѣлался прижимистъ и на каждомъ шагу скряжничалъ. За каждый грошъ онъ готовъ былъ вынести невѣроятные труды, лишь бы добыть его, и урѣзывалъ потребности своего семейства до послѣдней крайности, лишь бы сохранить его. Если онъ покупалъ какую-нибудь вещь, то торговался по цѣлому дню; если продавалъ, то старался заломить 'сумасшедшую цѣну'. A съ господами и совсѣмъ не церемонился, назначая за свои подѣлки неслыханныя цѣны.
— Да ты съ ума сошелъ? — спрашивали его въ такомъ случаѣ.
— Въ умѣ, въ своемъ, братецъ ты мой, умѣ, такъ-то! — возражалъ Егоръ
