— Полдуши! — отвѣчалъ Дема, придя въ себя.
— Въ субботу, значитъ, въ отправку?
— Да кто знаетъ? Какъ вонъ васъ оставить-то? — упавшимъ голосомъ возразилъ Дема.
— Объ насъ не печалься… A ежели дома останешься, такъ все одинъ конецъ, даромъ баклуши будешь бить… Тамъ ты прокормишься, а тутъ — ротъ лишній.
Высказавъ свое мнѣніе, Иваниха умолкла.
Въ кто время Настасья открыла глаза и попросила пить. Иваниха поднесла воды въ ковшикѣ, а Дёма покинулъ порогъ и сѣлъ опять на лавку у изголовья больной.
— Ну, какъ, плохо? — спросилъ онъ у Насти.
— Теперь ничёго, полегче, — отвѣтила почти шопотомъ Настя и потомъ спросила — Уходить думаешь, Дема?
— Да кто знаетъ? Вишь ты вонъ… — Дёма не договорилъ. Онъ отеръ объ полу влажную отъ дождя руку и погладилъ ею по рукѣ Насти.
— Ужь лучше ступай. Дастъ Богъ, поправлюсь, — сказала Настя.
Настя опять закрыла глаза и, кажется, заснула. A Дёма посидѣлъ, посидѣлъ около нея и снова отправился на прежнее мѣсто — на порогъ. Онъ находился въ ужаснѣйшей нерѣшительности, недоумѣвяя, что ему предпринять. Помолчавъ. съ полчаса, въ продолженіе котораго Иваниха убирала со стола принадлежности ѣды, онъ выразилъ свое настроеніе въ слухъ.
— Или ужь не уходить? — мрачно спросилъ онъ.
Но, не встрѣтивъ со стороны Иванихи согласія или возраженія на это неожиданное рѣшеніе, онъ прибавилъ — А то еще можно въ Сысойскъ, спички дѣлать. Это способно мнѣ, въ самую линію…
Дёма, повидимому, съ однимъ собой разсуждалъ. Но на этоть разъ Иваниха, несмотря на все ея хладнокровіе, не выдержала. Застучавъ костылемъ, она проговорила зловѣщимъ басонъ:
— Погляжу я, соску бы тебѣ еще сосать! И что у тебя никакого порядку въ головѣ вѣтъ? Ну, порѣшилъ разъ уходитъ — и ступай. Э-эхъ, голова!
Ничего больше не сказала Иваниха. Она совсѣмъ убрала со стола и принялась молча копошитъся въ какомъ-то тряпьѣ, починивать что-то.
Иваниха не отличалась особенно рѣзко отъ остальныхъ деревенскихъ бабъ, но все же это было отесанное въ форму Божьяго созданія полѣно. Ее съ натяжкой можно было причислить къ слабой половинѣ человѣчесваго рода; по крайней мѣрѣ, сама она очень сильно была бы оскорблена. еслибы ее поставили на одну доску вообще съ женщиной. Она скорѣе походила на мужика и по своему образу жизни, и по наружности. Ей было уже болѣе пятидесяти лѣтъ, но она была еще очень здоровою старухой. Правда, природа по отношенію къ ней пренебрегла художественностью., но за то сбила ее плотно. Голова Иванихи была почти четвероугольная; лобъ небольшой, выпуклый; глаза глубоко сидѣли въ своихъ впадинахъ, оттѣняемые густыми бровями. Толстый носъ, неуклюжій подбородокъ, на одной сторонѣ котораго торчала бородавка съ клочкомъ шерсти, и большія скулы придавали ей угрюмый видъ, а короткія руки и ноги дѣлали ее кряжистою.
Говорила Иваниха всегда басомъ; другого голоса она не имѣла. Даже въ своей молодости, на вечеринкахъ, она не пѣла, а гудѣла.
Иваниха была упрямая старуха, но это не исключало въ ней своеобразной доброты. Вообще сердце у ней было мягкое, 'отходчивое'. Она была справедлива и не обладала тою чисто-женскою способностью — фыркать и пилить, которая не очень удобна въ общежитіи. Будучи матерью, она не потакала сыну; сдѣлавшись свекровью, она не терзала невѣстку.
Къ Настѣ она питала даже своего рода любовь, т. е. она грубо ругалась иногда и въ то же время брала на себя всю тяжелую работу, которая была не по силамъ бѣдной женщинѣ. Къ Настѣ она относилась миролюбиво. Невѣстка была для Иванихи всѣмъ, что осталось родного. Когда же Настя занемогла, то Иваниха очень заботливо стала ухаживать за ней. Обѣ женщины жили согласно, тѣмъ болѣе, что ссориться было рѣшительно некогда, въ особенности послѣ ухода Дёмы на заработки, когда на ихъ попеченіе перешло все хозяйство, дома и въ полѣ.
Иваниха, впрочемъ, владычествовала и въ присутствіи Дёмы. Дёма и до отхода своего на заработки безпрекословно повиновался ей. Хозяйство полевое всегда составляло арену дѣятельности Иванихи и ею одной поддерживалось на одинаковомъ уровнѣ. Только въ послѣднее время дѣла ея покатились подъ гору, вмѣстѣ съ лѣтами и силами ея.
Съ Иванихой случилось несчастіе. Почти въ одно время съ Настасьей и Иваниха занемогла. Разъ она ѣхала съ поля на возѣ сѣна; на косогорѣ возъ накренился, покачался, покачался и опрокинулся, а вмѣстѣ съ нимъ и Иваниха. Подобныя случайности происходили съ ней нерѣдко, и Иваниха не обращала на нихъ ни малѣйшаго вниманія; только изругается басомъ и опять свое дѣло дѣлаетъ. Но на этотъ разъ она поплатилась. Поднимаясь съ земли, она поняла, что вывихвула ногу. Иваниха недоумѣвала, какъ это ее угораздило, но не захныкала. Она озлилась, только озлилась, но за то такъ, что еслибы въ это время кто попался ей, то даромъ не ушелъ бы. Она поняла, что съ этого несчастнаго мгновенія дѣла ея примутъ плохой обооротъ, и изъ ея устъ посыпались ругательства.
Иваниха не обманулась. Хотя ногу ей и поправили нѣсколько, но отъ прежней Иванихи очень немного осталось. Она стала ходить съ костылемъ. Потому-то въ это лѣто она и не могла обработать душевого надѣла. Она, конечно, не упала духомъ, ей немедленно же представился выходъ изъ тяжелаго положенія. Она обработала большой огородъ, посадила овощей и надѣядась, что съ помощью этого занятія она съ Настей прокормится… Она каждый годъ станетъ обрабатывать огородъ и прокормится. Была бы только изба, гдѣ можно жить, и лошадь, на которой Настя будетъ ѣздить въ городъ продавать овощи, а то ей плевать!
Это, разумѣется, такъ себѣ, самообманъ одинъ, потому что этимъ прокормиться нельзя.
Вслѣдствіе прошлогодняго неурожая и нынѣшниіъ несчастій, Иваниха не платила подати болѣе двухъ лѣтъ. Это обстоятельство возбудило въ волости вопросъ: слѣдуетъ-ли ее посѣчь или ждать, когда она добровольно выплатитъ долги? Но Сазонъ Акимычъ замѣтилъ, что Иваниха не правомощна, и потому вопросъ остается пока нерѣшеннымъ.
Такъ было подкошено хозяйство Дёмы. Дёмѣ не оставалось уже надежды опятъ оставаться въ деревнѣ. Такъ размышляла и Иваниха. Оставаться Дёмѣ, думала она, не зачѣмъ теперь. Что ему тутъ дѣлать? Только даромъ баклуши будетъ бить. Но Дёма не признавалъ основательности этого мнѣнія или, прямо сказать, онъ не составилъ на этотъ счетъ нивакого мнѣнія. Онъ растерялся. День спустя, онъ можетъ уйти, но можетъ и въ деревнѣ остаться; онъ этого не знаетъ. Дема растерялъ свои мысли, которыя давно уже 'ходуномъ ходили'.
Это нелѣпое положеніе имѣло свою исторію, потому что не всегда же его мысли ходуномъ ходили. Было время, четыре года тому назадъ, когда Дёма безотлучно жилъ въ деревнѣ и не воображалъ, что онъ черезъ нѣкоторое время будетъ бродить. Тогда ему жилось ничего себѣ, тогда онъ даже очень удачно колотился. Урожаи были посредственные; скотъ у него былъ; подати онъ съ грѣхомъ пополамъ платилъ и таскали его въ волость не очень часто, а ему больше ничего и не нужно было.
Какъ онъ дошелъ до крайности и до мысли бѣжать, это неизвѣстно. Дёма и самъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ отомъ; онъ дожилъ до невозможности жить въ деревнѣ и бѣжалъ, а какъ и почему — не спрашивалъ себя. Впрочемъ, причины его хозяйственной несостоятельности были болѣе или менѣе извѣстны парашкинцамъ, которые не удивлялись исчезновенію Дёмы. Въ это время парашкинцы очень истомились. Разныя несчастія обрушивались на нихъ, какъ по завазу. Епифанъ Ивановъ, Петръ Петровичъ и еще одно фиктивное лицо, заключившіе союзъ, были ничто передъ совокупностью гнусностей, какъ бы заказываемыхъ для парашкинцевъ. Голодъ, скотскій моръ, напримѣръ, были такъ многочисденны и до того неожиданны,
