возвратившегося с базара.
Дядя Иван не отвечал долго и упорно. Но потом, не желая больше подвергать себя мукам раскаяния, он вдруг вынимает из-за голенища книжку и ухмыляется.
— И книжку купил! — говорит он легкомысленно, не в состоянии скрыть улыбки.
— Ах ты, дурак, дурак, — отвечала старуха, и ее глаза сверкали гневом.
— Стоит-то сколько? — спрашивала она грозно.
— Пятак.
— Ах ты, дурак, дурак!
Старуха собирала сыну поесть, потом лезла на печь и оттуда уже начинала свое увещевание. Старчески потухающие глаза ее грустно устремлялись на сына.
Невзирая, однако, на такие неприятности, дядя Иван не мог отстать от своей привычки. Увещевания старухи не действовали на него, и не было силы, которая бы заставила его отказаться водить пальцем по книжке, что он и делал в свободные минуты, по большей части скрытно. Досадно было ему не то, что старуха часто накрывала его на месте преступления и брюзжала, а то, что в книжке не все давалось ему. Попадались такие словечки, что он приходил в глубокое волнение, потому что смысл их для него был закрыт, а он все старался проникнуть… В эти минуты голова его трещала от напряжения, глаза с тоской смотрели в одну точку, и палец так и застывал на одном проклятом месте.
Иногда он обращался за пояснением к Фролу Пантелееву, но тот по большей части коротко говорил: 'Уйди!' И дядя Иван знал, что действительно надо уходить, ибо Фрол не любил шутить даже и в праздники.
Тогда ему оставалось прибегнуть только за помощью к писарю Семенычу. Семеныч был более сговорчив. Семеныч сам любил пояснять, конечно, за приличное вознаграждение. Тусклые, оловянные глаза его редко смотрели сурово на дядю Ивана. Так как Семеныч очень часто наливался водкой и пропивал нередко все, вплоть до сапогов, которые в таком случае заменялись валенками, то Иван нередко был нужен ему просто до зарезу. Дядя Иван это знал и без особенной робости шел к писарю, выбирая такое время, когда последний был 'тверезый'.
В волостном правлении жар; роями летают мухи. За столом сидит Семеныч и скрипит пером. На нем сплошь мухи; чтобы отвязаться от назойливых насекомых, он иногда мотает головой, продолжая скрипеть. Когда же мухи садятся на его глаза, нос, уши, губы, то он хлопает себя по лицу и дует. Бледное лицо его покрыто капельками пота, глаза тусклы. Он с похмелья.
В прихожей слышится ему шорох.
— Это кто? — спрашивает он, не оборачиваясь.
— Это, Семеныч, я, — кротко отвечает из глубины комнаты дядя Иван.
Писарь продолжает скрипеть. Ему в голову пришла идея. Он молчит.
Но Иван решается донять своего учителя измором. Он стоит возле двери и изредка покашливает.
— Это кто? — снова спрашивает писарь.
— Это, Семеныч, я… — кротко возражает дядя Иван.
— А-а-а! Это ты, дурья голова! Что придумал?
— Вот тут словечко… одно… н-ну, не понимаю! — говорит Иван и с сияющим лицом вынимает из-за голенища книжку.
Семеныч не оборачивается; он говорит: 'гм!' и продолжает скрипеть.
— Словечко бы только одно, Семеныч… — умоляет Иван.
— Словечко? Ну, брат, шалишь! Теперь уж ты отваливай. Теперь у меня делов вот по каких пор! — Писарь проводит пальцем вокруг глотки.
— Ты, Семеныч, не сердись… я только самую малость… Одно словечко…
Семеныч вдруг пристально устремляет оловянные глаза на Ивана, и так как выпить ему хочется смертельно, то он не выдерживает более.
— Пятак есть? — неожиданно спрашивает он.
— Найдется…
— Лупи что есть духу!
Иван стремглав летит в кабак, берет там шкалик водки, летит обратно и отдает покупку Семенычу. Семеныч выпивает, корчит гримасы и начинает свои пояснения; при этом толкование его не всегда совпадает со смыслом словечка, но Иван сосредоточенно слушает и пристально глядит на чудовищное слово, которое столько времени мучило его.
Вся душа Ивана была устремлена к науке.
Что он разумел под наукой — ему одному известно, но только мучился за нее он нестерпимо, ужасно! И главное — без всякой корысти. Корыстных видов он никаких не имел. Он был доброволец или, лучше сказать, жертва безрассудного стремления 'почитаться'. Он ничего не ожидал от книжки, кроме 'словечек', которые одно по одному входили в темную пустоту его головы и, однако, там торчали, как вехи в безграничной пустыне. Он никогда не думал о практической пользе. Невыразимое наслаждение доставлял ему самый процесс восприятия 'словечек', а не выгода знать их. Словом сказать, дурость его была безгранична.
Понятно, что с ним нет возвожности поставить на одну доску образованных людей, знающих значение и цену науке.
Теперь уже всем известно, что в среду истинно образованных людей невежественному человеку и носу показать нельзя; там знают цену науке. Наука — прямая выгода для каждого; без нее ни шагу! Наука питает. Например, у городских образованных людей наука — искусство, доставляющее съестные припасы; а диплом — смертоносное оружие, с помощью которого можно схватить невежественного ближнего и съесть.
Это до такой степени верно, что даже никто и не удивляется больше, а если кто вздумает удивиться, тому плохо! Наука не пустое мечтание, а осязательный кусок. Так думают папеньки и маменьки, так и младенцев своих учат, ужасаясь при одной мысли о мечтаниях.
А дяде Ивану нечего было бояться. Никаких 'правое' он не добивался и не мог добиться. Это нашел не только он, а все парашкинцы, которые ничего не возражали, когда у них уничтожили школу; и только какой-то шутник заметил: 'А ну ее ко псам!' Учился дядя Иван не ради съестных припасов, а лишь удовлетворяя свой умственный голод. С наукой ему нечего было делать — продать ее было негде, потому что и базара для парашкинской науки не устроено, да и цена ей грош медный.
Сумасшедшая голова дяди Ивана была полна невозможностей. Даже Семеныч смеялся над ним. Парашкинцы тоже стали примечать, что дядя Иван стал чуден. И парашкинский староста изумлялся; часто, когда Иван ошеломлял его каким-нибудь нежданным-негаданным вопросом, староста рассказывал об этом в праздничной кучке парашкинцев с величайшим негодованием, начиная свою речь с оглушительных слов: 'Ванюха-то!'
Дядя Иван действительно начал задумываться; иногда бог знает о чем тосковал; часто даже 'пищи решался'. В голове его копошились странные вопросы.
'Откуда вода?'
'Или опять тоже земля… почему?'
'Куда бегут тучки?'
Иногда же странные вопросы достигали крайней несообразности; иногда ему приходило на ум: откуда мужик?! И многое множество таких нелепостей лезло ему в голову. Конечно, на такие вопросы никто не в состоянии был ответить ему. В этом случае даже Семеныч был бесполезен. Как он ни привык врать, но он часто истощался и становился в тупик перед неожиданностями дяди Ивана, а однажды после разговора с последним решил, что с таким 'пустоголовым дуроломом' даже и говорить не стоит взаправду, по- настоящему; самое большее — это спить с него шкалик.
Это было в тот раз, когда Семеныч пропился дочиста. Иван, следовательно, нужен был ему до зарезу. Выбрав ближайшее за своим непробудным пьянством воскресенье, он бросил правление и пошел к своему ученику. Нашел он его на дворе, и хотя имел твердое намерение немедленно же приступить к осуществлению своего плана — выпить шкалик, но при виде Ивана должен был заглушить на время свою жажду и только спросил:
— Лежишь, дурья голова?
